Две чашки всегда на моем столе
Заметив, что стол накрыт на двоих, я конфузливо замешкался на углу, чувствуя типично английское желание улизнуть. И тут в дверях бесшумно возникла чья-то фигура.
Я сразу понял, что моего прихода ждали. При виде меня он не удивился, на лице его появилась почти издевательская улыбочка.
Был он практически лысый, выдубленный загаром, низенький, худой, неопределенного возраста — то ли шестьдесят, то ли семьдесят; одет во флотскую голубую рубашку, шорты до колен, спортивные туфли с пятнами соли. Самым поразительным в его внешности были глаза, темно-карие, почти черные, зоркие; глаза умной обезьяны с на редкость яркими белками; не верилось, что они принадлежат человеку.
Молчаливо приветствуя меня, он вскинул левую руку, скользящим шагом устремился к изгибу колоннады (вежливая фраза застряла у меня в горле) и крикнул в сторону домика:
В ответ послышалось неясное оханье.
— Меня зовут… — начал я, когда он обернулся.
Но он снова вскинул левую руку, на сей раз — чтобы я помолчал; взял меня за кисть и подвел к краю колоннады. Его самообладание и порывистая уверенность ошарашивали. Он окинул взглядом пейзаж, посмотрел на меня. Сюда, в тень, проникал сладковатый, шафрановый аромат цветов, росших внизу, у гравийной площадки.
— Хорошо я устроился? По-английски он говорил без акцента.
— Прекрасно. Однако позвольте мне…
Коричневая жилистая рука опять призвала к молчанию, взмахом обведя море и горы на юге, будто я мог его неправильно понять. Я искоса взглянул на него. Он был явно из тех, кто мало смеется. Лицо его напоминало бесстрастную маску. От носа к углам рта пролегали глубокие складки; они говорили об опытности, властном характере, нетерпимости к дуракам. Слегка не в своем уме — хоть и безобиден, но невменяем. Казалось, он принимает меня за кого-то другого. Обезьяньи глаза уставились на меня. Молчанье и взгляд тревожили и забавляли: он словно пытался загипнотизировать какую-нибудь птичку.
Вдруг он резко встряхнул головой; странный, не рассчитанный на реакцию жест. И преобразился, точно все происходившее до сих пор было лишь розыгрышем, шарадой, подготовленной заранее и педантично исполненной с начала до конца. Я опять потерял ориентировку. Оказывается, он вовсе не псих. Даже улыбнулся, и обезьяньи глаза чуть не превратились в беличьи.
Повернулся к столу.
— Давайте пить чай.
— Я хотел попросить стакан воды. Это…
— Вы хотели познакомиться со мной. Прошу вас. Жизнь коротка.
Я сел. Второй прибор предназначался мне. Появилась старуха в черной — от ветхости серой — одежде, с лицом морщинистым, как у индейской скво. Она косо тащила поднос с изящным серебряным заварным чайником, кипятком, сахарницей, ломтиками лимона на блюдце.
— Моя прислуга, Мария.
Он что-то сказал ей на безупречном греческом; я разобрал свое имя и название школы. Не поднимая глаз, старуха поклонилась и составила все на стол. С ловкостью завзятого фокусника Конхис сдернул с тарелки лоскут муслина. Под ним были сандвичи с огурцом. Он разлил чай и указал на лимон.
— Откуда вы меня знаете, г-н Конхис?
— Мою фамилию лучше произносить по-английски. Через «ч». — Отхлебнул из чашки. — Когда расспрашивают Гермеса, Зевс не остается в неведении.
— Боюсь, мой коллега вел себя невежливо.
— Вы, без сомнения, все обо мне выяснили.
— Выяснил немногое. Но тем великодушнее с вашей стороны.
Он посмотрел на море.
— Есть такое стихотворение времен династии Таи. — Необычный горловой звук. — «Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты — ты за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе».
— Всегда? — улыбнулся я.
— Я видел вас в прошлое воскресенье.
— Так это вы оставили внизу вещи?
— И сегодня утром тоже видел.
— Надеюсь, я не помешал вам купаться.
— Вовсе нет. Мой пляж там. — Махнул рукой в направлении гравийной площадки. — Мне нравится быть на берегу в одиночестве. Вам, как я понимаю, тоже. Ну хорошо. Ешьте сандвичи.
Он подлил мне заварки. Крупные чайные листья были разорваны вручную и пахли дегтем, как все китайские сорта. На второй тарелке лежало курабье — сдобное печенье конической формы, обсыпанное сахарной пудрой. Я и позабыл, как вкусен настоящий чай; меня понемногу охватывала зависть человека, живущего на казенный счет, обходящегося казенной едой и удобствами, к вольному богатству власть имущих. Сходное чувство я испытал когда-то за чаепитием у старого холостяка преподавателя в колледже Магдалины; та же зависть к его квартире, библиотеке, ровному, выверенному, расчисленному бытию.
Попробовав курабье, я одобрительно кивнул.
— Вы не первый англичанин, который оценил стряпню Марии.
— А первый — Митфорд? — Цепкий взгляд. — Я виделся с ним в Лондоне.
— Ну и как вам капитан Митфорд?
— Не в моем вкусе.
— Он рассказывал обо мне?
— Самую малость. Ну, что… — Он не отводил глаз. — Сказал, что поссорился с вами.
— Общение с капитаном Митфордом доводило меня до того, что я начинал стыдиться своего английского происхождения.
А я-то решил, что раскусил его; во-первых, его выговор казался хоть и правильным, но старомодным, точно в последний раз он был в Англии много лет назад; да и наружность у него как у иностранца. Он был до жути — будто близнец — похож на Пикассо; десятилетия жаркого климата придали ему черты обезьяны и ящерицы: типичный житель Средиземноморья, ценящий лишь голое естество. Секреция шимпанзе, психология пчелиной матки; воля и опыт столь же развиты, как врожденные задатки. Одевался он как попало; но самолюбование принимает и другие формы.
— Не знал, что вы из Англии.
— Я жил там до девятнадцати лет. Теперь я натурализовавшийся грек и ношу фамилию матери. Моя мать была гречанкой.
— А в Англии бываете?
— Редко. — Он быстро сменил тему. — Нравится вам мой дом? Я его сам спроектировал и выстроил. Я огляделся.
— А я — вам. У вас есть самое главное, молодость. Все ваши обретения впереди.
Он произнес это без унизительной дедушкиной улыбки, которой обычно сопровождаются подобные банальности; серьезное выражение лица не оставляло сомнении: он хочет, чтобы его понимали буквально.
ДВЕ ЧАШКИ НА МОЁМ СТОЛЕ авт. ВАСИЛИЙ С.
Скрежет ключа, поворачивающегося в замке, звучит не просто музыкой - ликующим гимном, вернувшемуся из командировки человеку.
Позади представления и рукопожатия, отчеты и доклады, с одинаковым усердием и результатом отмечания «удачного» проекта и поминки «неудачного».
Позади поезд с обязательными соседом-храпуном, громкоголосой проводницей, тамбурными раздумьями о бренности бытия и решением непременно бросить курить по приезду.
Позади полупустой вокзал, недоумевающий таксист, пеший поход до дома по затихшему городу.
Перепрыгиваю через лужицы недавнего дождя, точным «майклоджордоновским» ударом посылаю, еще не закончившуюся, пачку сигарет в урну. И, преисполнившись самодовольства, с некоторым сожалением, правда – никто же не оценил, срезаю путь между многоэтажек и, затерявшихся среди них, стареньких развалюх.
Густонаселенная моя квартира встречает меня молчанием. Затаились? Ну-ну… Бросаю сумку на пол и еще пару минут просто сижу в прихожей, впитывая каждой порой родную тишину.
Вода смывает усталость, запахи командировки и дороги и я бодро шлепаю мокрыми ногами на кухню, в предвкушении горячего кофе. На полке обнаруживаю пачку «Winston»…Борьба с никотином как-то незаметно перестала быть актуальной.
Сажусь на подоконник, чтоб было удобно наблюдать за туркой. Открываю форточку и затягиваюсь, жмурясь от дыма и удовольствия. За окном странное время суток – уже ненужных фонарей и отчего-то остро ощущаешь свою непричастность к миру за стеклом, свою – ему – ненужность…
Ну, вот чуть не забыл про кофе! Практически олимпийский прыжок, опрокинутый стул, нецензурный вопль, но кофе спасен. Разливаю в чашки. На шум или на запах просыпаются мои жильцы?
Легкая и воздушная, теплой волной нежности обдавая, заглядывает на мою кухонную вотчину Память.
- Пополам?
- Само собой, - киваю.
- И корицу не забыл,- утвердительно улыбается.
- Неа, - расплываюсь в ответной улыбке.
Забирается с ногами на стул, грея о чашку руки. Они всегда у нее прохладные и мерзнут.
- Как там было?
- Вот веришь, целыми днями в офисе, города даже и не видел…Но то, что видел из окна гостиницы и машины – впечатляет. По сравнению с нашей старушкой…
Я тоже беру чашку и пячусь назад к окну в уверенности, что как только отвернусь, она исчезнет.
-…но, знаешь, что заметил? Уже через день все кажется знакомым и своим. Может из-за одинаковых супермаркетов и реклам. А вы тут?
- По-разному, - сморщила нос - вот эта, - кивок головой назад, - спать не дает.
Она и мне не дает, думаю, и в груди сразу защемило…Боль. А «вот эта» уже по-хозяйски устраивается на нашей кухне.
- Опять тут без меня секретничаете? Чего интересненького привез?
- Тебе – кляп, - буркнул я.
- Ой, держите меня четверо! Как трудно догадаться…Да на вас посмотреть достаточно, щаз еще за руки возьметесь…
Завелась, блин, теперь не остановишь. Память обижено отвернулась, как-то вся сжалась, потускнела и меня захлестывает жалость к ней, желание обнять, увести от всех, спрятать и тихонько баюкать, как маленькую девочку, прижимаясь губами к виску. А Боль-нахалка не унимается и говорит медленно, растягивая слова:
- На сайт вчера заглянула, ты еще и «пишешь»…
Уж в ее-то произношении это точно не похвала. Но самое смешное, я чувствую, что краснею! Хочется ее придушить, но бормочу примирительное:
- Пишу, потому что не умею, как только научусь, сразу брошу.
- Неа, не бросишь. Лавры Набокова покоя не дадут!
- Так, а Набоков то тебе чем не угодил!?
- А незнаю!
- Ну и логика…женщина есть женщ… - вот мог бы себе язык откусить – откусил бы. Все, сейчас разделает меня как Бог черепаху, я то знаю, как это бывает в ее исполнении. И точно. Аж подскочила, руки в бока – ну, чисто ведьма.
- О, у нас тут великомужским шовинизмом запахло? А то может про великомужскую слепоту расскажешь? Или неумение принимать решение? Или просто трусость? Страх ответственности? За человека, за чувство, за слова?
Затягиваюсь до одури, до дна легких, заполняя пустоту внутри себя хотя бы дымом, а затем выбрасываю его ей в лицо. Тут же становится стыдно от этой выходки, но именно это и помогает. На кухне обезлюдело.
Крепкий кофе вместо того, чтоб взбодрить начинает давить на веки. И я уползаю из кухни по направлению к спальному месту в состоянии обратно пропорциональному тому, в котором в нее ворвался.
Кафе. Две чашки кофе на столе.
Кафе. Две чашки кофе на столе.
А за окном метель играет с городом.
Всё замерло. Уснуло на сто лет.
Как в сказке. По причине, но без повода.
А тишину ласкает томный блюз.
Но слово словно резкий звук от выстрела.
И даже очень нежное - люблю -
Не вымолить, не выдохнуть, не высказать.
И не в глазах лазурная глазурь,
А на стекле узоры лёгким холодом.
И Кюрасао дарит бирюзу
Хрустальной стопке с тонкой вязью золота.
Волшебно-жгучий призрачный уют.
Как эту гадость люди только пьют?
Светлана Страусова 23.08.2022 20:42:41
Отзыв: положительный
Какая тонкая вязь слов, очень выразительно передающая и что видимо, и что душой ощутимо. Восторг. Спасибо, Януш! С душевным теплом, Светлана.
Елена Анохина 23.08.2022 01:19:18
Отзыв: положительный
Браво, Януш!
Филигранная лирика.
Получила истинное удовольствие от изложения и образов.
Аплодирую стоя
Сергей Somers 27.04.2022 12:48:18
Отзыв: положительный
Сатирическое окончание, улыбкой заставило разгладить насупившиеся морщины от каскада образов)) ЗдОрово!
Благодарю! Хорошая улыбка дорогого стоит!
Птица Гала 02.04.2022 16:15:08
Отзыв: положительный
Очень понравилась музыка строк.
Её просто невозможно не услышать.
Щемяще-трогательно-задумчиво. Блюз.
Благодарю! Буду рад видеть Вас на своих страницах!
Марина Новикова-Шведт 31.03.2022 18:55:52
Отзыв: положительный
Как же это зримо и ощутимо - все оттенки синего спектра
и яркое солнце апельсинки в холодной бирюзе Кюрасао.
Браво Автору!
Ред. анонс.
С уважением, Марина)
Отправляя любой текст через специальные формы на сайте, вы соглашаетесь с политикой конфиденциальности данного сайта. Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются действующим законодательством. Перепечатка и копирование произведений возможны только с согласия их автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за содержание произведений закреплена за их авторами на основании правил публикации и российского законодательства. При нарушении правил сайта и официального судебного запроса Администрация сайта предоставит все необходимые данные об авторе-нарушителе.
papyrus_net
Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств.
. Когда ты меня любишь (не "занимаешься со мной любовью", а "любишь"!), это все равно как бог отпускает мои грехи.
Принимая себя такими, каковы мы есть, мы лишаемся надежды стать теми, какими должны быть.
– Я еще ни разу ни с кем не спала по любви.
– Это не порок.
– Незнакомая территория.
– Будь как дома.
Ум и глупость друг друга не исключают.
Я знаю, что это такое, когда уезжают. Неделю умираешь, неделю просто больно, потом начинаешь забывать, а потом кажется, что ничего и не было, что было не с тобой, и вот ты плюешь на все. И говоришь себе: динго, это жизнь, так уж она устроена. Так уж устроена эта глупая жизнь. Как будто не потеряла что-то навсегда.
Я не нашел предмета любви и потому делал вид, что ничто в мире любви не заслуживает.
Нельзя ненавидеть того, кто стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя.
В нашем возрасте не секс страшен - любовь.
- Род человеческий - ерунда. Главное - не изменить самому себе.
- Но ведь Гитлер, к примеру, тоже себе не изменял.
Повернулся ко мне.
- Верно. Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чем трагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том, что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра.
За пять секунд в человека не влюбишься, но предчувствие любви может заронить в душу и пятисекундная встреча.
За цинизмом всегда скрывается неспособность к усилию - одним словом, импотенция.
Подчас любовь - это просто твоя способность любить, а не заслуга того, кого любишь.
Количество счастья и горя закладывается в нас при рождении. Денежные превратности на него мало влияют.
Секс отличается от других удовольствий интенсивностью, но не качеством. Что это лишь часть, причем не главная, тех человеческих отношений, что зовутся любовью. И что главная часть - это искренность, выстраданное доверие сердца к сердуцу. Или, если угодно, души к душе. Что физическая измена - лишь следствие измены духовной. Ибо люди, которые подарили друг другу любовь, не имеют права лгать.
Порой нет ничего пошлее, чем возвращаться.
Чувство юмора - это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь тот, кто умеет улыбаться.
- Тебе это нравится, - сказала она. - Ты, парень, жалуешься на одиночество, а в глубине души считаешь себя лучше всех.
- Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
- Пятьдесят?
Она не улыбнулась.
- Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
В 19 лет человек не согласен просто совершать поступки. Ему важно их все время оправдывать.
Иногда красота - это внешнее. Как обертка подарка. Но не сам подарок.
Дело не в том, чтоб уметь плавать. А в том, чтобы знать куда.
Вы должны понять, что Любовь – это тайна, пролегшая меж двумя людьми, а не сходство двоих.
Простить - значит забыть.
И мы занялись любовью; не сексом, а любовью; хотя секс был бы гораздо благоразумнее.
Мужчина воспринимает объект, женщина - взаимоотношения объектов. Нуждаются ли объекты друг в друге, любят ли, утоляют ли друг друга. Это добавочное измерение души, которого мужчины лишены, делает войну отвратительной и непостижимой в глазах истинных женщин.
Не женщина, а бумеранг. Бросаешь ее, а в следующую субботу она тут как тут и хлеба не просит.
Наши проблемы - это прежде всего то, что мы сами о них думаем.
- Хочется плакать от одного того, что мы называем друг друга по имени.
- Как же нам друг друга называть?
- А ведь этого не было. Мы были так близки, что имена не требовались.
Есть три вида людей:
первые столь умны, что, когда их называют умными, это выглядит справедливым и естественным; вторые достаточно умны, чтобы отличить правду от лести; третьи скорее глупы, ибо все принимают на веру.
Уже через десять минут после знакомства мужчина и женщина понимают, хочется ли им переспать друг с другом, и каждая минута сверх первых десяти становится оброком, который не столь велик, если награда действительно того стоит, но в девяноста процентах случаев слишком обременителен.
Любовь к ближнему - фантом, необходимый нам, пока мы включены в общество.
Каждый из нас — остров. Иначе мы давно бы свихнулись. Между островами ходят суда, летают самолеты, протянуты провода телефонов, мы переговариваемся по радио — все что хотите. Но остаемся островами. Которые могут затонуть или рассыпаться в прах.
Мы лежали на траве и целовались. Смейтесь, смейтесь. Да, всего лишь лежали и целовались. Сейчас вы, молодежь, делитесь друг с другом своими телами, забавляетесь ими, отдаетесь целиком, а нам это было недоступно. Но знайте: при этом вы жертвуете тайнами драгоценной робости. Вымирают не только редкие виды животных, но и редкие виды чувств.
Вежливость всегда скрывает боязнь взглянуть в лицо иной действительности.
Чем глубже вы осознаете свободу, тем меньше ею обладаете.
Я отношусь к тебе так же, как ты ко мне. Я ведь женщина.
Вам нравится быть любимым. Мне же нравится просто: быть.
В любой загадке таится энергия. И тот, кто ищет ответ, этой энергией питается. Достаточно ограничить доступ к решению - и остальные, ищущие и водящие, лишатся импульса к поиску.
Вспоминаю нас в зале галереи Тейт. Алисон слегка прислонилась ко мне, держит за руку, наслаждаясь Ренуаром, как ребенок леденцом. И я вдруг чувствую : мы - одно тело, одна душа; если сейчас она исчезнет, от меня останется половина. Будь я не столь рассудочен и самодоволен, до меня дошло бы, что этот обморочный ужас - любовь. Я же принял его за желание. Отвез ее домой и раздел.
Молодой человек, который не в состоянии рискнуть единожды, - болван и трус одновременно.
Чувство долга, как правило, немыслимо без того, чтобы принимать скучные вещи с энтузиазмом.
Вот она, истина. Не в серпе и молоте. Не в звездах и полосах. Не в распятии. Не в солнце. Не в золоте. Не в инь и ян. В улыбке.
- Думаешь, я стал бы весь вечер дожидаться кого-нибудь, кроме тебя?
- Думаешь. я вернулась бы сегодня к кому-нибудь, кроме тебя?
Любая игра между мужчиной и женщиной, по каким бы правилам она не велась, имеет чувственную подоплеку.
Есть случаи, когда утешение лишь нарушает равновесие, что установлено временем.
Плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях.
Война - это психоз, порожденный чьим-то неумением прозревать взаимоотношения вещей. Наши взаимоотношения с ближними своими. С экономикой, историей. Но прежде всего - с ничто. Со смертью.
Бунтарю, который не обладает даром бунтаря от природы, уготована судьба трутня.
Если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия – все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред.
Основной закон цивилизации: человеческую речь нельзя понимать буквально.
Она расколола лед; но от меня зависело, прыгать ли в воду.
- Я не хочу делать тебе больно, а чем больше я лезу к тебе, тем тебе больнее. И не хочу, чтобы ты делал мне больно, а чем больше ты меня отталкиваешь, тем больнее мне.
У нас это называют "кризис обаяния". Когда становишься ну до того безупречно обаятельной, что перестаешь быть человеком.
- В жизни каждого из нас наступает миг поворота. Оказываешься наедине с собой. Не с тем, каким еще станешь. А с тем, каков есть и пребудешь всегда. Вы слишком молоды, чтобы понять это. Вы еще становитесь. А не пребываете.
- А если проскочишь этот. миг поворота?
- Сольешься с массой. Лишь немногие замечают, что миг настал. И ведут себя соответственно.
Ничто так не враждебно поэзии, как безразлично-слепая скука.
- Думаешь, я шлюха?
Может, именно тогда, глядя на нее вблизи, я и сделал выбор. И не сказал, что просилось на язык: да, шлюха, хуже шлюхи, потому что спекулируешь своей шлюховатостью (. ).
Черная полоса начинается, когда я сажусь и задумываюсь. Когда просыпаюсь и вижу, кто я есть.
Всякая уважающая себя наука - искусство. И всякое уважающее себя искусство - наука.
Он посмотрел на море.
- Есть такое стихотворение времен династии Тан. - Необычный горловой звук.
- «Здесь, на границе, листопад.
И хоть в округе одни дикари,
а ты — ты за тысячу миль отсюда,
две чашки всегда на моём столе».
Я не жду, что у красивого мужчины и душа будет красивая.
Слова нужны, чтобы говорить правду. Отражать факты, а не фантазии.
Чем утоляешь жажду? Водой или волной?
. Варенья, лакомых перемен, не получишь, пока не объешься хлебом, черствыми корками ожидания.
– Вы как фанатичный хирург. Вас куда больше интересует не пациент, а сам процесс операции.
– Не хотел бы я угодить под нож того хирурга, которого не интересует процесс.
Литература - это тексты, а не грязное белье сочинителей!
– Завидую вам.
– А я – вам. У вас есть самое главное, молодость. Все ваши обретения впереди.
Все идеальные республики - идеальная ахинея.
В мире настоящих мужчин правят грубая сила, сумрачная гордыня, ложные приоритеты и пещерный идиотизм. Мужчинам нравится воевать, потому что это занятие придает им важности. Потому что иначе женщины, как мужчинам кажется, вечно будут потешаться над ними.
Есть слова, произносить которые слишком жестоко.
– Человек – не остров.
– Да глупости. Любой из нас – остров. Иначе мы давно бы свихнулись. Между островами ходят суда, летают самолеты, протянуты провода телефонов, мы переговариваемся по радио – все что хотите. Но остаемся островами. Которые могут затонуть или рассыпаться в прах.
завтра познает любовь не любивший ни разу,
и тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь
В литературе занимательность - пошлость.
Дважды оплакивают одно и то же лишь экстраверты.
Любой судья и сам рано или поздно становится подсудимым и приговор ему выносят вынесенные им приговоры.
Видно, Бог невероятно мудр, раз он настолько умнее меня. Настолько, что не оставил мне ни одной подсказки. Уничтожил все улики, все очевидности, все причины, все мотивы своего существования.
- Мертвые живы.
- Каким образом?
- Живы любовью.
Мозги ему заменяла кольчуга отвлеченных понятий: Дисциплина, Традиции, Ответственность…
В безутешном своем прозрении я клял эволюцию, сведшую в одной душе предельную тонкость чувств с предельной бездарностью.
Я всегда считал (и не из одного только напускного цинизма), что уже через десять минут после знакомства мужчина и женщина понимают, хочется ли им переспать друг с другом…
- А я и о боге могу делать достоверные предположения.
- Например?
- Он невероятно мудр.
- Почему вы так думаете?
- Потому что я его не понимаю. Зачем он, кто он, на каком уровне бытия. А Морис уверяет, что я очень умная. Видно, бог невероятно мудр, раз он настолько умнее меня.
Там, наверху, говорят по-английски или по-гречески? – рискнул пошутить я.
Секунд пятнадцать он молчал; не улыбался.
– На языке чувств.
– Не слишком точный язык.
– Наоборот. Самый точный. Для тех, кто его изучит.
Разумный человек и должен быть либо агностиком, либо атеистом. И дрожать за свою шкуру. Это необходимые черты развитого интеллекта.
Душа человека имеет больше прав называться вселенной, чем собственно мироздание.
Эмоции управляемы, но половое влечение к кому-то внушить человеку нельзя. Как нельзя и вытравить.
- Что-то не так?
- Все так. Просто теряюсь в догадках, что за недобрый бог заставляет тебя, прелестное дитя, вздыхать по такому дерьму, как я.
- Знаешь, что я вспомнила? Слово в кроссворде. Ну-ка отгадай. "Большая часть Николаса в ней присутствует, хотя и в другом порядке". Шесть букв.
Поразмыслив, я улыбнулся:
- Там точка стояла или восклицательный знак?
- Слезы мои. Как всегда.
И только птичья трель над нами.
Люблю так, что с сегодняшнего дня возненавидела.
Раз тебе поперек горла то, что происходит, глупо бурчать на то, как это происходит.
Мужчина воспринимает объект, женщина - взаимоотношения объектов.
– То есть учиться быть самим собой – это и значит жениться и завести очаг?
– Да, а что?
– Верный заработок и домик в зеленой зоне?
– Таков удел большинства.
– Лучше сдохнуть.
Всесторонне подготовленный к провалу, я вступил в большую жизнь.
Я не мог нарадоваться на свои мужские достоинства и на то, что влюбленности мои никогда не затягивались. Так виртуозы гольфа в душе относятся к игре чуть-чуть свысока. Играешь сегодня или нет – все равно ты вне конкуренции.
Уезжаешь и думаешь, что за это время люди изменятся, а они все те же. Глупо, правда?
Эта игра [шахматы] - искусство коварных жертв.
Линия судьбы просматривалась ясно: под уклон, на самое дно.
– Давайте пить чай.
– Я хотел попросить стакан воды. Это…
– Вы хотели познакомиться со мной. Прошу вас. Жизнь коротка.
– Нас призывает случай. Мы не способны призвать сами себя к чему бы то ни было.
– А избирает кто?
– Случай многолик.
Вспомнив, как уничтожал собственные рукописи, я подумал, что красивые жесты и вправду впечатляют – если они тебе по плечу.
Зачем продираться сквозь сотни страниц вымысла в поисках мелких доморощенных истин?
Лихорадка. Но за лихорадку я принимал тление бытия, жажду существования. Теперь я понимаю это. Горячка жизни. Я себя не оправдываю. Любая горячка противоречит общественным устоям, и ее надо рассматривать с точки зрения медицины, а не философии.
– Видно, я не умею любить по-настоящему. Любовь – это не только секс. А меня все остальное почему-то мало волнует.
– Милый юноша, да вы неудачник. Разочарованный, мрачный.
Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным особенностям.
Я жаждал спать с ней, войти в нее. Но подлая ложь разделяла нас, будто меч – Тристана и Изольду. И вот среди цветов, среди невинных птиц и дерев мне пришлось изображать благородство.
Но мы говорили на разных языках. Допустимо, даже естественно, чувствовать себя правым перед историей и кругом виноватым перед теми, кого любишь.
Я вновь чувствовал себя ребенком, очутившимся среди взрослых, которые знают о нем что-то, чего не знает он сам.
. Бывают мгновения, которые обладают столь сильным воздействием на душу, что и подумать страшно о том, что когда-нибудь им наступит предел.
У общества есть еще один способ свести случайность к нулю: лишить своих рабов свободы выбора, убедить их, что прошлое выше настоящего.
Женщины любят подчиняться, но не выносят, когда их жертвы не получают должной оценки. Мужчины же не умеют ценить женщин, которые внимательны к ним.
Мы не верим, что можно поддержать того, кто сам не способен себя поддержать.
Вся наша жизнь - сплошной вызов, - однажды поведал он мне, - и только те, кто способен открыто встретить его, знают цену жизни.
Ученики не ценят своих учителей, пока длится обучение. И только потом, лучше узнав жизнь, понимают, в каком долгу они перед старшими. Хорошие учителя не требуют от юных учеников ни любви, ни поклонения. Они спокойно ждут, и все приходит само, когда настанет срок.
Свобода – это сделать решительный выбор и стоять на своем до последнего.
В шестнадцать тяжело сознавать, что гения из тебя не выйдет.
В трубу вылетают только идиоты. Но это происходит с ними еще во чреве матери.
Волхв
«Волхв» (англ. The Magus , в другом переводе «Маг») — самый популярный роман выдающегося английского писателя Джона Роберта Фаулза. Вышедший в Англии в 1960-е годы, он принес мировую славу автору.
Война — это психоз, порожденный чьим-то неумением прозревать взаимоотношения вещей. Наши взаимоотношения с ближними своими. С экономикой, историей. Но прежде всего — с ничто. Со смертью.
Как любой человек не на своём месте, он жить не мог без банальщины и мелочной показухи; мозги ему заменяла кольчуга отвлеченных понятий…
…за цинизмом всегда скрывается неспособность к усилию — одним словом, импотенция; быть выше борьбы может лишь тот, кто по-настоящему боролся.
Гораздо позже я прочел мудрые слова Эмили Дикинсон: «Стихам читатель не нужен»; быть поэтом — всё, печатать стихи — ничто.
Случайность — логика фортуны.
Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосом противоречия; усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы это не скроете. Вы как дикобраз. Когда иглы этого животного подняты, оно не способно есть. А если не ешь, приходится голодать. И щетина ваша умрет, как и весь организм.
Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне — нет. По той же причине Франция — культурная страна, а Испания — некультурная. Поэтому я прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если б верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
Роман умер. Умер, подобно алхимии… Зачем продираться сквозь сотни страниц вымысла в поисках мелких доморощенных истин?
В девятнадцать лет человек не согласен просто совершать поступки. Ему важно их все время оправдывать.
Потом-то я понял, что в данном случае Леверье, пожалуй, согласился бы со мной; ведь и он обрек себя на изгнание; ведь иногда безмолвие — это и есть стихи.
И передо мной забрезжил новый театральный жанр. Жанр, где упразднено привычное деление на актеров и зрителей. Где привычное пространство — просцениум, сцена, зал — напрочь уничтожено. Где протяженность спектакля во времени и пространстве безгранична. И где действие, сюжет свободно текут от зачина к задуманному финалу. А между этими двумя точками участники творят пьесу, какая им по душе. — Кольнул меня магнетическим взглядом. — Вы скажете: к этому стремились и Арто, и Пиранделло, и Брехт, — каждый своим путем. Да, но им не хватило ни денег, ни отваги, — ни времени, конечно, — зайти столь далеко. Они так и не решились исключить из своего театра одну важную составляющую. Аудиторию.
В отличие от предшественников, одет он был в длинный, до пола, белый халат-стихарь с широкими рукавами, скромно украшенными черной тесьмою по обшлагу. Руки, обтянутые красными перчатками, сжимают черный жезл. Голова чистокровного черного козла, самая что ни на есть натуральная, нахлобученная на манер колпака и высоко вздымающаяся на плечах ряженого, чье второе, человеческое лицо полностью скрыто черной косматой бородой. Внушительные витые рога, не тронутые камуфляжем, указывают вспять; янтарные бусины глаз; вместо головного убора меж рогами укреплена и затеплена толстая кроваво-красная свеча. Вот тут я пожалел, что во рту у меня кляп; сейчас весьма кстати выкрикнуть что-нибудь отрезвляющее, что-нибудь писклявое, розовощекое, английское; к примеру: Доктор Кроули, если не ошибаюсь?
Нико, послушай меня. На той неделе я ночевала в старой квартире. Первый раз. Кто-то ходил. Там, наверху. И я плакала. Как в тот день, в такси. Как и сейчас могла бы, только не буду. — Кривая ухмылка. — Хочется плакать от одного того, что мы называем друг друга по имени.
Эти простые слова, «Не знаю», стали моим огненным столпом. Они открывали мне мир, иной, чем тот, в каком я жил — как Хенрику. Они учили меня смирению, что схоже с исступленностью — как Хенрика. Я ощутил глубинную загадку, ощутил тщету многих вещей, что век наш превозносит — как Хенрик.
Просто я больше ни с чем не связана, я — ничья. Какое место ни возьми, я либо прилетаю, либо улетаю оттуда. Или пролетаю над ним. Только люди, которые мне нравятся, которых я люблю. Вот они — моя последняя родина.
Я и позабыл, как вкусен настоящий чай; меня понемногу охватывала зависть человека, живущего на казенный счет, обходящегося казенной едой и удобствами, к вольному богатству власть имущих.
Я арифметическая сумма бесчисленных заблуждений.
Роман умер. Умер, подобно алхимии. Я понял это еще до войны. И знаете, что я тогда сделал? Сжег все романы, которые нашел в своей библиотеке. Диккенса. Сервантеса. Достоевского. Флобера. Великих и малых. Сжег даже собственную книгу — я написал ее в молодости, по недомыслию. Развел костер во дворе. Они горели весь день. Дым их развеялся в небе, пепел — в земле. Это было очищение огнем. С тех пор я здоров и счастлив. Зачем продираться сквозь сотни страниц вымысла в поисках мелких доморощенных истин? Слова нужны, чтобы говорить правду. Отражать факты, а не фантазии. Вот зачем. — Биография Франклина Рузвельта. — И вот. — Французский учебник астрофизики. — И вот. Посмотрите. — Это была старая брошюра «Назидание грешникам. Предсмертная исповедь Роберта Фулкса, убийцы. 1679». — Нате-ка, прочтите, пока вы тут. Она убедительнее всяких там исторических романов.
Вспоминаю нас в зале галереи Тейт. Алисон слегка прислонилась ко мне, держит за руку, наслаждаясь Ренуаром, как ребенок леденцом. И я вдруг чувствую: мы — одно тело, одна душа; если сейчас она исчезнет, от меня останется половина. Будь я не столь рассудочен и самодоволен, до меня дошло бы, что этот обморочный ужас — любовь. Я же принял его за желание. Отвез ее домой и раздел.
Я отверг то, что ненавидел, но не нашел предмета любви и потому делал вид, что ничто в мире любви не заслуживает.
Физическая измена — лишь следствие измены духовной. Ибо люди, которые подарили друг другу любовь, не имеют права лгать.
Получить ответ — все равно что умереть.
Мозги ему заменяла кольчуга отвлеченных понятий: Дисциплина, Традиции, Ответственность.
Доверчивые серые глаза - оазис невинности на продажном лице.
В нашем возрасте не секс страшен – любовь.
Как не в безнравственности, нравственное превосходство поэтов, не говоря уж о циниках.
Я специально поставил будильник так, чтобы времени осталось в обрез - некогда будет рыдать.
В моем сознании, выпестованном инкубатором века двадцатого, свойства полов так перепутались, что очутиться в ситуации, где женщина вела себя как женщина, а от меня требовалась сугубая мужественность, было все равно что переехать из тесной, безликой современной квартиры в просторный особняк старой постройки.
Ибо свободен лишь тот, кто умеет улыбаться. И раз улыбка исчезает, – в мироздании все предопределено. Финальная же насмешка бытия заключается в том, что, многажды ускользая, ты вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, – и, дабы не быть смешным, приносишь сам себя в жертву. Ты утратил существование, а значит, избавился от свободы.
Или вы оглядываетесь вокруг – и приходите в отчаяние. Или приходите в отчаяние – и оглядываетесь вокруг. В первом случае вы накладываете руки на собственное тело; во втором – на душу.
— Род человеческий — ерунда. Главное — не изменить самому себе.
— Но ведь Гитлер, к примеру, тоже себе не изменял. Повернулся ко мне.
— Верно. Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чем трагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том, что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра.
— Есть такое стихотворение времен династии Тан.
— Необычный горловой звук.
— «Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты — ты за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе».
Utram bibis? Aquam an undam? Чем утоляешь жажду? Водой или волною?
— Он пил из волны?
— Все мы пьем из обоих источников. Но этот вопрос он считал вечно актуальным. Не в качестве правила. В качестве зеркала.
Я задумался; а я-то чем утоляю жажду?
Читайте также: