Сперва как сталь потом как лед потом как воск потом как мед
Но сумел журналист сделать всё правильно и зажал в правом кулаке кривой клиночек модели «десперадо». Очень подходит к случаю такое название…
— Ты бросишь его мне очень точно, — сказал Мастдай. — Потому что я ничего не вижу. Брось так, чтобы он коснулся моей руки, но не отскочил. Не торопись. Рассчитай всё.
Печкина пробил пот. Он никогда в жизни ни к чему не прилипал, разве что к девушкам. У него не было такого опыта. Журналист представил, что он калека. Как упомянутый Стивен Хокинг. Но этот замечательный человек держит в голове всю Вселенную. А ему нужно держать только ножичек. Тогда всё и получится…
Тогда всё и получилось.
А в фильме герой непременно бы промахнулся, думал Печкин. И тянулся бы за лезвием тщетно и долго, для пущего драматизма…
— Хорошая заточка, — сказал Мастдай. — Только за обстановкой не забывай наблюдать, чего на меня пялиться… Начнём с подбородного ремешка…
После чего затеял живую беседу с собственным комбезом, причём изъяснялся исключительно матом. Наконец дело дошло до берцев и шнурков… Потом Мастдаева глотка издала торжествующий рёв…
Печкин не выдержал, перевёл обзор вправо, повернул картинку на девяносто градусов…
Грузчик винзавода выглядел как чудом уцелевший пассажир после авиакатастрофы. Босой. В изрезанном солдатском белье, с которого свисали остатки камуфляжного комбинезона, закреплённые на плечах. Бронежилет был нараспашку, потому что сгоряча Мастдай перерезал и застёжки-липучки. На непокрытой голове сверкала залысина — пришлось отхватить и часть собственных волос. Мастдай гордился своими чёрными цыганскими кудрями и упорно не стригся под нулёвку, как прочие, хоть оно и причиняло неудобства…
— Балдеешь, падла? — сказал он. — Посмотрим, как ты-то сам предстанешь…
И прошлёпал по земле к связчику.
— Нет, — сказал он. — Не берёт твоя сталь такую кожу. Ну-ка я своим поковыряю… Тоже не берёт. Тут «ниточка» в сборке нужна, да не по карману она нашему брату. Но ты не печалься. Я тебя не брошу. Покуда край обоим не наступит… Обещаю пристрелить из твоего дамского пистолетика раньше, чем… Ну ты понял.
— Ты с детства такой гуманный или хорошо учился? — сказал Печкин. — Не возьмёт моя «беретта» этот композит, даже бронестекло у шлема не пробьёт… Девичья игрушка… Не вьём ей, как сказал бы Топтыгин…
— Тогда у нас проблема, — сказал Мастдай. — Потому что стволы тоже прикованные. Но с зачехлёнными стволами в Зоне не ходят… А гуманизму… Гуманизму меня Белый научил.
— Я идиот, — торжественно сказал Печкин. — Мне же надо просто отключить защиту. Она автоматически активизируется, когда мне опасно становится. Когда датчики сработают — ну, адреналин там и всё такое… Вот теперь попробуй…
Мастдай попробовал — совсем другое дело.
— Молодцы японцы, — сказал он.
— Умная материя, — сказал Печкин. — Сперва как сталь, потом как лёд, потом как воск, потом как мёд… Правда, это про женщину поётся, но к нашему случаю как раз в тему… Да ты не режь по живому!
— Берцы жалко, — вздохнул Мастдай. — Наверное, тоже умные?
— Увы, — вздохнул журналист.
— А эту хрень зачем таскаешь? От хулиганов защищаться?
— Это Синильга от меня хотела защититься, — сказал Печкин. — Надо ей вернуть с глубочайшими извинениями…
Потом Мастдай ухватил его за бока и вытащил, как личинку из кокона.
— Орёл и сокол, — сказал он. — Король Зоны.
— Поглядел бы ты, товарищ, на себя со стороны, — сказал Печкин. И расхохотался потому что на груди у Мастдая красовалась татуировка:
Хотя было не до веселья. Без комбеза человек в Зоне просто голый. Без обуви — вообще покойник. Или пройдёт по радиоактивной земле, или наступит на кого-нибудь ядовитого. Воистину — «vita bre…».
Берцы пришлось долго пилить ножами. Получились странные обутки, из которых торчали пальцы.
— Как перчатки у велосипедистов, — сказал Мастдай. — Хорошо, что я с собой ношу инструмент и держу во внутренних карманах… А вот упасть бы нам на плащ, так и проблем бы не было…
Он быстро выкроил из обрезков кожи, оставшихся на Печкине, что-то вроде мысков или союзок на сапогах-бурках.
— Вот, запихай, потом пальцами прижмёт, — сказал Мастдай. — В Зоне любому ремеслу научишься, если выживешь…
Оружия у них считай что не было, ножи и «беретта» разве только против людей годились, да и то на Материке.
— Может, повезёт нам и до «Хардчо» доберемся? — сказал Печкин. — Проскочим?
— Нет, — сказал Мастдай. — Уже не проскочим. К нам собаки бегут.
В стае было десятка два, и при наличии автоматов большой беды стая не представляла бы…
— Может, всё-таки уйдём в часовню? — сказал Печкин.
— Там ещё хуже, — вздохнул Мастдай. — Там кровососиха рожает…
— Дядя, ты меня шутишь… А чего ты сразу не сказал?
— Не хотел расстраивать. Пока мы не войдём внутрь, она для нас безопасна. Супруг хотел её подкормить за наш счёт, но не вышло. Теперь она и разродиться не может, и двигается медленно, но когда мы войдём без оружия… Уж лучше собаки!
— Ага, — сказал Печкин. — А мы с голыми пузами, метательными ножами и пистолетиком для уик-энда…
— Ты хорошо стреляешь? — сказал Мастдай. — Ребята хвалили, — сказал журналист.
— Тогда постарайся завалить одну сразу и наверняка, — сказал Мастдай. — Остальные на неё бросятся, а я ножики стану метать в кучу малу… Может, испугаются, если с ними чернобыльского пса нет…
Совершенно безумная мысль пришла в голову Печкина. А почему бы и нет?
В конце концов, собака — это собака. А собака палки боится… Она боится её уже десять тысяч лет, и за годы мутаций не мог инстинкт не сохраниться… Увидит, что человек нагибается за камнем…
Нет. Ничего она не увидит. Она слепая. Она движется на запах. У неё идеальное чутьё. Обычная дворовая шавка чует много лучше человека. Слепая собака Зоны — много лучше дворовой шавки и даже натасканной на взрывчатку и наркотики профессионалки в аэропорту. Значит…
Стая приближалась. Вот она разделилась надвое и аккуратно обежала «плешь» — то ли чуяли они опасность, то ли гравиконцентрат действительно сдох. Тогда зачем его обегать… Боже, о чём я думаю… Какие они мерзкие… Мало их академик Павлов терзал. Обнаглели тут, распустились…
И всё-таки их жалко. Когда-то они служили человеку верно, за косточку и будочку. А человек их предал, забыл, в панике убегая от незримой беды много лет назад. Им было страшно, больно и одиноко. Они подыхали и они выживали. В них перемешались все породы — овчарки и доги, таксы и двортерьеры… Нет, не было среди них такс, мелких разорвали в первую очередь…
И они не лают. Им нет нужды предупреждать жертву. Проплешины на тощих боках, белая муть в глазах, белая слюна стекает из пасти… Они не лают, они только воют по ночам, тревожа чуткий сталкерский сон у костра…
В журналистской своей молодости Дэну Майскому случалось брать интервью у разных звёзд. Как правило, звёзды селились в особняках. Как правило, особняки, помимо бодигардов, охранялись собаками бойцовых пород — питбули, амстаффы, бультерьеры, фило бразильеро, мастино наполетано… Эти вообще с телёнка. Пару раз дерзкого журналюгу покусали, вот он и стал носить в кармане баллончик с перцовым аэрозолем. Очень даже помогало, только потом прибегали бодигарды…
Как раз такой баллончик он и отобрал вчера у Синильги.
— Стреляй! — кричал Мастдай. — Стреляй, падла!
И совсем очумел молдавский грузчик, когда увидел, что собаки вдруг остановились, завыли жалобно, некоторые завертелись на месте — и вдруг побежали назад не разбирая дороги, иные прямо через «комариную плешь» — она, оказывается, ещё действовала…
— Ты чего не стрелял-то? — по инерции спросил Мастдай.
— Не смеют они меня тронуть, — сказал Печкин. — Мы, журналисты, уж такой поганый и беспринципный народ, что благородные создания нами брезгуют… Заодно и тебя прикрыл!
— Ты шаман, — сказал Мастдай. — Точно шаман. Такого я ещё на видел…
— А ты говорил — хрень, — сказал Печкин и продемонстрировал связчику причину бегства смертоносной стаи. — Скажем спасибо Синильге… Хотя — не начал бы я к ней клинья бить, не достала бы она перец… Да здравствуют мои порочные поползновения!
Связчик всё ещё не мог прийти в себя.
— Так никто не делает, — сказал он наконец. — В Зоне так не бывает… Чтобы так просто…
— А вы пробовали? — сказал Печкин. — Вот таким же макаром в древние годы один мужик изобрёл колесо… Если у них чутьё много сильней, чем у обычной собаки, так и перец подействует в сто раз крепче…
— Подумать только, — сказал Мастдай. — Патронов на них извели — террикон из гильз можно насыпать… Народу они погрызли… А ты пришёл — и на тебе! Вот с ними, оказывается, как можно…
— Это нам повезло, — сказал Печкин. — А вот начался бы ливень или ветер поднялся в нашу сторону… В Зоне же обычно всё время дождик, воздух сырой… Так что это одноразовый случай, как чудо. Воспроизводству не подлежит…
— Тут главное — идея, — сказал Мастдай. — Теперь наши оружейники что-нибудь придумают…
— Можно, например, пейнтбольные шарики взвесью заполнять, — сразу же, не дожидаясь оружейников, предложил Печкин.
— Хотя бы, — согласился Мастдай. — Теперь тебя во всех барах будут угощать… Кроме тех, которые на Милитари, — поспешно добавил он. — Военным мы ничего не скажем: хрен им!
— Запатентую «ноу хау», тогда и без угощений обойдусь, — сказал журналист. — Сам буду всех поить… Слушай, может, на кровососихе перец попробовать? Что-то неуютно мне жить полуобнажённому в чистом поле…
— Не стоит пробовать, — сказал Мастдай. — Кровосос не чутьём берёт… Не буди лихо, пока спит тихо. И автоматы наши… И связь… Как теперь её проверишь. Мой ПДА прилип вниз дисплеем. Его, считай, совсем нет…
— То же самое, — сказал Печкин. — И шлем не оторвать…
Не без опаски прилёг он на обрывки своего бесценного комбеза и засунул голову в шлем. И сразу же услышал:
— …вы там, сучьи дети? Или сдохли?
— Живы, Матадор, — сказал Печкин. — Заберите нас отсюда, дяденьки. Мы голы, босы и безоружны, нас всякий может обидеть…
— Вам там есть где укрыться?
— Нет, — сказал Печкин. — Там занято. Там кровососиха рожает.
— Врёшь! Знаешь, сколько щенок кровососа стоит?
— Я к ним в акушеры не нанимался, — сказал Печкин. — А что Белый с бугаём?
— Не встретили мы Белого, — сказал Матадор, и тут снова затрещало всё и загулькало…
Печкин выждал ещё некоторое время, выпростал голову из шлема, поднялся и весело сказал Мастдаю:
Связчик не отвечал, и Печкин вдруг с ужасом увидел, почему он не отвечает.
Там, где стоял Мастдай, улыбалась окровавленной пастью химера.
Сталкеры описывают химеру по-разному, а некоторые даже считают, что химера полагается каждому своя, персональная.
В одном они сходятся: она большая, неодолимая и не похожа ни на одно животное — как на Материке, так и в Зоне. Она слишком красива даже для зверя. Она воплощает собой расхожее выражение «Красота — страшная сила».
Вряд ли это существо было мутантом, хотя многие считали, что ухватки у химеры кошачьи. Она любит играть со своими жертвами.
Действительно, на первый взгляд можно найти в ней известное сходство с пантерой — не с настоящей, а со стилизованной скульптором-анималистом — такие чёрные литые пластмассовые фигурки украшали серванты в шестидесятые годы прошлого века. Она казалась отлитой из одного куска. И вообще — химера-пантера-Багира… По ассоциации…
И не была она чисто чёрной — по её бликующему телу непрерывно скользили радужные волны — такие цвета бегут по чешуе тайменя, выведенного на берег удачливым рыбаком. У древних римлян тоже была какая-то подобная рыба, кажется, дорада — патриции на пирах балдели, как она подыхает. У патрициев не было другой цветомузыки.
Но сама химера, видимо, балдела от того, как подыхают люди. И не столько физически подыхают, сколько морально. Как будто для неё человеческий ужас был куда привлекательней, чем людская плоть.
Иногда, насладившись лакомой пищей, она отпускала человека — без видимых причин. А то откуда было бы взяться рассказчикам.
Печкин много слышал и читал о том, что в последнюю предсмертную секунду проносится перед человеком вся-то его жизнь от первого сознательного впечатления до…
А если не проносится, думал журналист, значит — всё-таки не последняя? Потому что сейчас он не мог припомнить почти ничего из своей достаточно бурной биографии.
Химера глядела на него прекрасными золотыми немигающими очами, словно хотела что-то сказать — или, наоборот, услышать что-то от него. Один сталкер даже утверждал, что химера вошла с ним в телепатический контакт и они договорились…
Господи, думал он, пусть она уйдёт. Пусть появится Белый и прогонит её — говорят, он это умеет. Пусть то, что говорят, окажется правдой. Или пусть окажутся правдой слухи о её внезапном великодушии. Отойди от меня, сатана. Ты добилась своего — мне страшно. Мне так страшно, что я даже не могу обгадиться, потому что все мышцы мои стали каменными.
Господи, думал он, пусть она уйдёт. Ты ведь только что совершил маленькое чудо с собаками. Ты внушил мне мысль пристать к официантке, Ты приказан ей вытащить баллончик с перцем. Так почему бы не продолжить в том же духе? Ведь Ты зачем-то оставил меня в живых — неужели для того, чтобы это создание, явно не Твоей работы и не Твоей фантазии, меня прикончило? Или Ты потому и не можешь приказать ей, потому что — не Твоей работы?
Господи, думал он, пусть она уйдёт. Пусть я останусь жить дальше, сознавая своё полное ничтожество. Нет во мне больше гордыни, ни грамма не осталось. И достоинства не осталось. Да, я хотел бы, чтобы Мастдай остался в живых, но я же не виноват, что она начала с него. Ведь это у него наколка. Надо же. «Искусство вечно — жизнь коро…». И всё. Даже на последнее слово не хватило жизни. Может быть, никакой он не грузчик был, а режиссёр или художник.
Господи, думал он, я не знаю молитв. Так, обрывки. По верхам. И в церковь я не хожу. Но в Зоне не бывает атеистов, я уже убедился. Я всё понял. С первого раза. Только пришли мне своего Белого…
Господи, думал он, я могу только давать зароки и обеты. Я напишу книгу о Зоне и о промысле Твоём в ней. Это будет честная книга. Без стрельбы на любой странице по малейшему поводу. Без мутантов и аномалий на каждом шагу. То есть будут и стрельба, и мутанты — но не чаще, чем на самом деле. Я не стану изображать людей хуже, чем они есть. Я не буду каждую минуту погружать своих героев в беду — никакой человек такого не выдержит. Я не буду живописать пытки и мучения, чтобы избыть собственные комплексы. Я не буду то и дело рекламировать разные виды оружия — ведь я им не торгую, пусть себе зацикливаются на тактико-технических данных смертоносных стволов только не служившие мажоры да подростки, да ещё те, у которых нелады по мужской части…
Прости всех нас, думал он. Правых и не правых. Пусть сумасшедшие выпрашивают милость у Монолита — нет, у монолита, много этой каменюке чести, чтобы писать её с заглавной буквы. Ну как, удачно я перед Тобой прогнулся? Или это и есть тот самый камень, который Ты можешь сотворить, да не можешь поднять?
Всё равно Ты должен нас простить. Мы все пришли сюда не от хорошей жизни. На Материке исчерпано всё. Или почти всё. Ведь зачем-то создал Ты Зону? Или мы и без неё не живём в аду?
Хорошо, внезапно подумал он. Пусть тварь откусит мне голову, и тогда я смогу лично высказать всё это Тебе…
Ему стало так спокойно, что он открыл глаза.
Перед ним стоял Белый и целился в него из своего шприцемёта.
— Что было, тем и зарядил, — сказал Пилюлькин. — Ветеринары не жалуются…
Пилюлькин тоже подался в сталкеры не от добра. Врач он был неплохой, просто попал под кампанию по борьбе с врачебными ошибками. Тогда в любом умертвии подозревали врачебную ошибку. Судью не смутило даже то, что усопшему пациенту доктора Крачковского было девяносто четыре года. Просто родственникам покойного, которым не обломилось ничего из наследства, нужно было на ком-то отыграться. Хоть какую-то справедливость поиметь. Судья даже изволил пошутить при этом — мол, если бы ты блатного авторитета не спас, то было бы ещё хуже…
Печкин открыл глаза и увидел над собой потолочные балки бара «Хардчо», искусственно закопчённые. Поэтому он не задал традиционного вопроса «Где я?», а сказал:
— Нашли, — ответил Пилюлькин. У весёлого доктора была чеховская бородка и даже пенсне — купил за дикие деньги в антикварном магазине. — Мой болотный коллега забрал его к себе. Говорит, что интересный случай. А по мне так неинтересный. Не заинтересован я в проценте умертвий. Вот пусть он Мастдая и выхаживает…
Печкин приподнялся и оглядел зал. Все было так же, как утром, разве что народу поменьше. На хлипком высоком табурете у стойки сидел Топтыгин и шумно втягивал с блюдечка желанный чай. Только блюдечко было какое-то большое: не иначе дитя тайги приспособило фаянсовую пепельницу…
— Вот он тебя и приволок, — сказал Матадор и подошёл к сдвинутым столам, на которых лежал Печкин. — Ну-ка марш отсюда! Люди на них едят, а ты…
— А… химера? — сказал журналист. — А Белый?
— Я никакой химеры не видел, — сказал Матадор. — Вот кровососиху вашу прикончили, двух щенков взяли. А Белый пошёл за майором. Мы-то его так и не нашли. Топтыгин же ни слова, куда ходили да как — так ему начальник велел… Только чаёк сёрбает, по его выражению…
Печкин соскочил на пол, подрыгался — вроде всё в порядке.
Его уже кто-то переодел в некое подобие больничной пижамы.
— Снаряга пропала, — сказал Печкин. — Туда ей и дорога. Шлем только жалко…
— Шлем выломал Мыло, — сказал Матадор. — Он же не допустит такого расточительства. Только бронестекло придётся поставить другое… Погоди, он тебе его ещё за новый продаст…
— То клевета, — подал голос Мыло. — Тильки за ремонт…
Печкин ещё раз оглядел зал. Батюшка сидел на своём привычном месте. Юкка-Пекка играл в шашки с Дуче, а шашками им служили стопочки с коньяком и, судя по цвету, самогоном. Техас выговаривал Огоньку за какую-то провинность…
— Никто не… того? — сказал журналист.
— Гудвина повели в госпиталь Идол и Коломбо, — сказал Матадор. — Коломбо ведь с военными вась-вась, не то что мы. Но чувствуется какая-то напряжённость. Только что вертолёт над нами пролетел… Мы ещё хлебнём с этим генералом Чипизубовым…
— А Большой? — сказал Печкин. — Что слышно?
— Может, вот Киндер знает…
— Всё по-прежнему, — сказал Киндер. Маленький сталкер сидел за столом с Синильгой, и при этом казалось, что они одного роста. — Секретарша в истерике. Какие-то типы крутятся в офисе. Но! Истерику она имитирует, а Зойка баба хитрая. Теперь им до информации не добраться. От Большого — ничего. Или она по телефону сказать не может — наверняка прослушивают. Я, наверное, съезжу туда и всё выясню…
— Сиди, — сказал Матадор. — Тебя там просто арестуют. Допрашивать начнут…
— Я ничего не знаю, — сказал Киндер, — но! Под пыткой могу выдать всё и всех…
Быть как стебель и быть как сталь. Марина Цветаева.
Легкомыслие! - Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мне вбрызнул смех,
и мазурку мне вбрызнул в жилы.
Научив не хранить кольца,-
с кем бы Жизнь меня ни венчала!
Начинать наугад с конца,
И кончать еще до начала.
Быть как стебель и быть как сталь
в жизни, где мы так мало можем.
- Шоколадом лечить печаль,
И смеяться в лицо прохожим!
Вокруг биографии Марины Цветаевой ходит большое количество слухов, домыслов и версий. Я старался отбирать из них те факты, которые представляются наиболее достоверными и наиболее важными для понимания жизненной трагедии и творческого пути великого поэта. Со временем эта страница будет дополняться.
Осенью 1902 года Мария Александровна заболела чахоткой. Семья уезжает за границу: Италия, Швейцария, Германия. В 1905 году - Крым, Ялта. 5 июля 1906 года в Тарусе Мария Александровна скончалась. Осенью 1906 года Марина поступает в интернат при московской гимназии. За время учебы сменяет 3 гимназии. В 1908 году Марина окончила гимназию, летом 1909 года едет в Париж, где слушает лекции по старофранцузской литературе в Сорбонне.
В 1909 году состоялась попытка самоубийства Марины Цветаевой (со слов ее сестры Анастасии).
Марина Цветаева печатала свои стихи с шестнадцати лет. В 1910 году она издает за свои средства в типографии А.И. Мамонтова сборник стихов "Вечерний альбом" (500 экземпляров), посвященный Марии Башкирцевой.
5 мая 1911 года Марина Цветаева по приглашению Максимилиана Волошина (1877-1932) приезжает в Крым, где живет у него в Коктебеле. Там она знакомится с будущим мужем, Сергеем Яковлевичем Эфроном. Он к тому времени сирота, сын революционеров, на год моложе Марины, кадет Офицерской Академии. Там же Марина Цветаева знакомится и с Андреем Белым.
Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
В круженье вальса, под нежный вздох
Забыть не могу тоски я.
Мечты иные мне подал Бог:
Морские они, морские!
Поет огнями манящий зал,
Поет и зовет, сверкая.
Но душу Бог мне иную дал:
Морская она, морская!
27 января 1912 года состоялась свадьба Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.
В 1912 году выходит второй сборник стихов Марины Цветаевой "Волшебный фонарь", посвященный мужу, Сергею Эфрону. В том же году печатается сборник "Из двух книг".
Я с вызовом ношу его кольцо!
- Да, в Вечности - жена, не на бумаге. -
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза - прекрасно-бесполезны! -
Под крыльями раскинутых бровей -
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна,
- Всем вам, кто жил и умирал без страху! -
Такие - в роковые времена -
Слагают стансы - и идут на плаху.
С мая по 14 августа 1913 года Марина Цветаева, Сергей Эфрон и Аля живут в Коктебеле. 27 июня Марина выступила в Феодосии с чтением своих стихов - в Лазоревском сквере, на вечере окончивших реальное училище.
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
- Нечитанным стихам! -
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
31 августа 1913 года, через год с небольшим после открытия музея, умирает отец Марины, Иван Владимирович.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала - тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти - слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь - могила,
Что я появлюсь, грозя.
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились.
Я тоже была прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, -
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь,
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли.
- И пусть тебя не смущает
Мой голос из под земли.
Летом 1915 года Марина Цветаева с поэтессой Софьей Парнок приезжают в Коктебель. В июле там же состоялось знакомство Марины с Осипом Мандельштамом.
Зимой 1915-1916 годов состоялась поездка в Петроград, но встретиться с Блоком и Ахматовой не удается.
В 1915-1916 годах Марина Цветаева создала замечательные стихотворные циклы: "Стихи о Москве", "Бессоница", "Стенька Разин", "Стихи к Блоку" (дописан в 1920-1921 годах), "Ахматовой".
13 апреля 1917 года рождается вторая дочь, Ирина.
Осенью 1917 года Марина с Сергеем Эфроном уезжают в Крым. 25 ноября Марина возвращается в Москву за детьми, но уехать обратно уже не может.
В 1918 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Комедьянт", пьесы "Червоный валет" и "Метель".
В январе 1918 года Сергей Эфрон отбывает в армию Корнилова.
Зимой 1918 года состоялось знакомство Марины Цветаевой с Владимиром Маяковским.
Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ -
Здорово, в веках Владимир!
Он возчик и он же конь,
Он прихоть и он же право.
Вздохнул, поплевал в ладонь:
- Держись, ломовая слава!
Певец площадных чудес -
Здорово, гордец чумазый,
Что камнем - тяжеловес
Избрал, не прельщась алмазом.
Здорово, булыжный гром!
Зевнул, козырнул и снова
Оглоблей гребет - крылом
Архангела ломового.
18 сентября 1921
1918 год - знакомство Марины Цветаевой с Константином Бальмонтом (1867-1942), переросшее в многолетнюю дружбу.
"Когда Бальмонт в комнате, в комнате — страх.
Я в жизни, как родилась, никого не боялась.
Боялась я в жизни только двух человек: Князя Сергея Михайловича Волконского (ему и о нем — мои стихи Ученик — в Ремесле) — и Бальмонта.
Боялась, боюсь — и счастлива, что боюсь.
Чт? значит — боюсь — в таком свободном человеке, как я?
Боюсь, значит — боюсь не угодить, задеть, потерять в глазах — высшего. Но что между Кн. Волконским и Бальмонтом — общего? Ничего. Мой страх. Мой страх, который есть — восторг.!"(Из воспоминаний Цветаевой).
Полгода (конец 1918 - начало 1919 года) Марина работает в Наркомнаце, после чего дает себе обещание никогда больше никому не служить.
В 1919 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Стихи к Сонечке" и пьесы "Фортуна", "Каменный ангел", "Приключение", "Феникс".
Осенью 1919 года Марина отдает дочерей в подмосковный приют в Кунцево, откуда вскоре забирает заболевшую Алю. 15 февраля 1920 года Ирина умирает в приюте от истощения и тоски.
В 1920 году Марина Цветаева пишет поэму "Царь-девица".
9 и 14 мая 1920 года Марина Цветаева видит Блока во время его выступлений в Москве.
В 1921 году выходит сборник стихов "Версты". Марина Цветаева пишет поэмы "На красном коне" (посвященную Анне Ахматовой), "Егорушка" (продолжена в 1928 году, не закончена) и циклы стихов "Ученик", "Разлука" и "Благая весть".
Башенный бой
Где-то в Кремле.
Где на земле,
Где --
Крепость моя,
Кротость моя,
Доблесть моя,
Святость моя.
Башенный бой.
Брошенный бой.
Где на земле --
Мой
Дом,
Мой -- сон,
Мой -- смех,
Мой -- свет,
Узких подошв -- след.
Точно рукой
Сброшенный в ночь-
Бой.
******(отрывок из стих."Разлука")
14 июля 1921 года Марина получает "благую весть" - первое за четыре с половиной года письмо от мужа из-за границы.
В 1922 году Марина Цветаева пишет поэму "Молодец" (посвященную Борису Пастернаку) и циклы стихов "Сугробы" (посвящен Эренбургу), и "Деревья" (посвящен Анне Тесковой).
11 мая 1922 года Марина с дочерью Алей уезжает в эмиграцию. 15 мая 1922 года они приезжают в Берлин.
1 августа 1922 года Марина Цветаева переезжает в Прагу. Места обитания там: Горние Мокропсы, Прага, Иловищи, Дольние Мокропсы, Вшеноры. Сергей Эфрон получает студенческую стипендию, а Марина Цветаева - помощь от чешского правительства и гонорары от журнала "Воля России".
В 1922 году состоялось знакомство Марины Цветаевой и К.Б. (Константина Болеславовича Родзевича), разрыв с которым в 1923 году послужил основой для написания "Поэмы горы", "Поэмы конца" и стихотворения "Попытка ревности".
В 1923 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Провода".
В 1923 году в издательстве "Геликон" в Берлине выходит сборник "Ремесло".
В 1924 году Марина Цветаева пишет пьесу "Ариадна".
Рас - стояние: версты, мили.
Нас рас - ставили, рас - садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас - стояние: версты, дали.
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это - сплав
Вдохновений и сухожилий.
Не рассорили - рассорыли,
Расслоили.
Стена да ров.
Расселили нас как орлов-
Заговорщиков: версты, дали.
Не расстроили - расстреляли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.
Который уж, ну который - март?!
Разбили нас - как колоду карт!
В 1925 году Марина Цветаева пишет поэму "Крысолов".
1 февраля 1925 года у Марины Цветаевой рождается сын Георгий (Мур).
1 ноября 1925 года Марина Цветаева с семьей переезжает в Париж.
Весна-осень 1926 года - Вендея и Бельвю, до весны 1932 года - Медон (пригород Парижа), апрель 1932-1934 годы - Кламар (другой пригород), с осени 1934 по осень 1938 года - Ванв (тоже пригород), сентябрь 1938 - лето 1939 года - отель "Иннова" в центре Парижа, на бульваре Пастера.
В 1926 году Марина Цветаева пишет поэмы "С моря", "Попытка комнаты", "Поэма лестницы".
6 февраля 1926 года - литературный вечер в парижском клубе, триумф.
Весной 1926 года Пастернак заочно знакомит Марину Цветаеву с Райнером Мария Рильке (1875-1926). "Роман троих" ("Письма лета 1926 года").
29 декабря 1926 года - смерть Рильке. На нее последовал ответ в виде стихотворения "Новогоднее", "Поэмы воздуха" и эссе "Твоя смерть".
Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер — умер.
Если ты, такое око — смерклось,
Значит жизнь, не жизнь есть, смерть не смерть есть,
Значит — тмимся, допойму при встрече! —
Нет ни жизни, нет ни смерти, — третье,
Новое. И за него (соломой
Застелив седьмой — двадцать шестому
Отходящему — какое счастье
Тобой кончиться, тобой начаться!)
Через стол, необозримый оком,
Буду чокаться с тобою тихим чоком
Сткла о сткло? Нет — не кабацким ихним:
Я о ты, слиясь дающих рифму:
Третье.
В конце 1927 года Марина Цветаева пишет пьесу "Федра", эссе "Поэт о критике", принятое в штыки русской эмиграцией.
В 1928 году вышла книга "После России". Марина Цветаева пишет поэму "Красный бычок".
1928 год - Цветаева приветствует приезд Маяковского в Париж, после чего против нее выступает почти вся русская эмиграция.
В 1929 году Марина Цветаева заканчивает поэму "Перекоп", пишет эссе "Наталья Гончарова", в 1930 году создает реквием на кончину Маяковского - цикл стихов "Маяковскому".
В 1931 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Стихи к Пушкину", эссе "История одного посвящения".
В 1931 году Сергей Эфрон просит советского гражданства, становится советским разведчиком, активным деятелем "Союза возвращения на родину".
В 1932 году Марина Цветаева пишет эссе "Поэт и время", "Эпос и лирика в современной России" (о Борисе Пастернаке и Владимире Маяковском) и "Живое о живом (Волошин)".
В 1933 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Стол", эссе "Два лесных царя", "Рождение музея", "Открытие музея", "Башня в плюще", "Дом у Старого Пимена", "Поэты с историей и поэты без истории".
В 1934 году Марина Цветаева пишет эссе "Кирилловны", "Страховка жизни", "Мать и музыка", "Сказка матери", "Пленный дух (моя встреча с Андреем Белым)".
В 1935 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Надгробие", поэму "Певица", эссе "Черт".
Оползающая глыба —
Из последних сил спасибо
— Рвущееся — умолчу —
Дуба юному плечу.
Издыхающая рыба,
Из последних сил спасибо
Близящемуся — прости! —
Силящемуся спасти
Валу первому прилива.
Иссыхающая нива —
Божескому, нелюдску.
Бури чудному персту.
Как добры — в час без спасенья
Силы первые — к последним!
Пока рот не пересох —
Спаси — боги! Спаси — Бог!
2 февраля 1935 года Марина Цветаева делает доклад "Моя встреча с Блоком" (не сохранился).
В июне 1935 года в Париже на писательском съезде состоялась встреча ("невстреча") Марины Цветаевой и Бориса Пастернака.
В 1936 году Марина Цветаева пишет цикл стихов "Стихи к сироте", заканчивает поэму "Автобус", пишет эссе "Шарлоттенбург", "Мундир", "Лавровый венок", "Слово о Бальмонте".
В 1937 году Марина Цветаева пишет эссе "Мой Пушкин", "Пушкин и Пугачев", "Повесть о Сонечке".
15 марта 1937 года дочь Марины Цветаевой Ариадна едет в Москву. Позже, осенью 1937 году Сергей Эфрон, подозреваемый парижской полицией в убийстве бывшего советского агента Игнатия Рейса, вынужден уехать в СССР.
В 1939 году арестована Анастасия Цветаева, от Марины это скрывают.
12 июня 1939 года Марина Цветаева уезжает из Парижа, 16 июня выезжает из французского порта Гавр, 18 июня приезжает в Москву.
До октября 1939 года Марина Цветаева живет на даче в Болшево, потом месяц в Москве, с декабря 1939-го до 7 июня 1940-го - в Голицине, потом до эвакуации на разных квартирах в Москве.
Ноябрь 1939-го года - арест Сергея Эфрона.
В 1940 году для Гослитиздата готовится сборник стихов Марины Цветаевой. Он был "зарублен" после выхода рецензии Корнелия Зелинского.
В апреле 1941 года Марину Цветаеву приняли в профком литераторов при Гослитиздате.
6-8 июня 1941 года Марина Цветаева встречается в Москве с Анной Ахматовой.
8 августа 1941 года Марина Цветаева с сыном Муром уезжает на пароходе из Москвы в эвакуацию. 18 августа - приезд в Елабугу. 26 августа Марина Цветаева пишет заявление о приеме на работу в качестве судомойки в столовую Литфонда. 28 августа возвращается в Елабугу.
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный.
31 августа 1941 года Марина Цветаева повесилась. Точное местоположение ее могилы до сих пор неизвестно.
Сергей Эфрон расстрелян в 1941 году.
Георгий Эфрон в начале 1944 года призван на фронт, погиб в бою под деревней Друйка Браславского района Витебской области.
Ариадна Эфрон была репрессирована, реабилитирована в 1955 году, скончалась в Тарусе 27 июня 1975 года.
КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ по материалам АНТОНОВА А.С.,
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!
С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и ответной улыбки прорез.
- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
ПЯТНИЦА. СПОКОЙНО! ВСЁ ПОД КОНТРОЛЕМ!
– Я превращу твою жизнь в ад! Я отниму всё, что ты любишь!
– Да-да, мне рассказывали, что вы хороший диетолог.
“Молодая девушка спрашивает у Бога:
— Скажи, Господи, секс без любви — это грех?
— Да что вы привязались к этому сексу?! Все без любви — это грех.”
Теперь у меня дома есть собственный динозавр….))))
Его зовут Дин!
– Хорошо, что я не родился в 17 веке.
– Почему?
– Сдох бы уже давно.
Всегда делай то, что тебе нравится, а то что не нравится оставь делать тем, кому это нравится.
Стареть скучно. Но это единственный способ жить долго))))
А человек с фантазией живет сто жизней сразу.
Такт — это неписанное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением.
Ремарк
К реке подходят два человека.
У берега лодка, которая может выдержать только одного. Оба человека переправились на противоположный берег.
ответ не подглядывать —>
(Если они были на разных берегах, то один из них не переправился…он уже там был.)
Mилый, скажи мне, пожалуйста, а ты других женщин до меня любил?
– Ну что ты, милая! Так, уважал немножко…
– Понимаешь , я просто хочу , чтобы всё было как раньше .
– Но ведь раньше мы даже не были знакомы .
– Именно
У Фаины Раневской как-то спросили, почему она не делает пластические операции.
Ответ был гениален:
– ” Смысл делать фасад, если канализация старая…”
Моему приятелю одна жительница Крыма сказала, что у него майдан головного мозга.
Так он сначала обиделся, а потом привык.
И живёт счастливо с этим замечательным заболеванием.
Женщина должна быть как мёд!
С одной стороны-мягкая и сладкая!
А с другой-влип так влип.
-А вам, Даниэль, какие женщины нравятся?
-По правде говоря, я плохо в них разбираюсь.
-Да в них никто не разбирается: ни Фрейд, ни они сами.
Это как электричество. Не обязательно в нем разбираться, чтобы ударило током.
Карлос Руис Сафон.
“Тень ветра.”
Пациента готовят к операции. Он очень нервничает:
– Доктор, а я не умру?
– Да нет, что вы, нас за это ругают.
Пациент приходит в себя после операции.
Видит человека в белом и спрашивает:
– доктор, как прошла моя операция?
– все замечательно! только я не доктор, а апостол Петр…
Если ты настоящий мужчина то любая женщина:
“Сперва как сталь. потом как лёд…. потом как воск…. потом как мёд”…..
Встретились две холостячки.
Первая:
—Иду я вчера ночью по темной улице, вдруг вижу впереди мужской силуэт! Ну, я и бежать!
Вторая:
—Догнала?
….а причём тут весна….я и зимой любви желал не меньше…))))
В консерватории на экзамене по вокалу абитуриентка спрашивает преподавателя:
– Простите, но я хочу знать правду: мой голос никуда не годен?
– Нет, почему же? Он может пригодиться, например, при пожаре или ограблении.
….всё возможно, всё правильно)))
Даже если целый мир против….
ПОБЕЖДАЕТ ЛЮБОВЬ!
Будем вместе в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас)))
В каждом человеке можно найти что-то хорошее, если хорошо его обыскать….)))))
А вечером, когда пили чай, Медвежонок сказал:
— Не знаю когда, но когда-нибудь обязательно будет лучше.
— Ещё бы! — подхватил Заяц.
А Ёжик думал:
«Не может же быть, чтобы всё плохо и плохо — ведь когда-нибудь должно быть хорошо. »
ПЯТНИЦЫ ПОМОГАЮТ СОБЛЮДАТЬ РЕГУЛЯРНОСТЬ….
И СНОВА ПЯТНИЦА)))))
НЕ ИЗМЕНЯЙТЕ СЕБЕ.
НА САЙТЕ “СОЗНАНИЕ НОВОЙ ВОЛНЫ”
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
Похожие статьи
26 сентября 2022 года произойдет новолуние, встретит Луна его в знаке Зодиака…
Crimson Circle on Facebook Natacha Anthoni В начале моего пути в сознании…
Есть старая поговорка… не записанная в открытых источниках: - "дьявол не знает,…
Последние комментарии
Последние записи
КРАЙОН ЦЕЛИТЕЛЬНАЯ СРЕДА "ВОЗМОЖНО ЛИ В ЭТИ ВРЕМЕНА ВМЕШАТЕЛЬСТВО ДУХА?" 21.09.22 vik…
Текст книги "Ответ римского друга: Книга стихов"
Жизнь моя вытекает по жиле,
Ножик сонную жилу рассек. —
Долго жили, не тем дорожили,
Говорит мне седой старичок.
Сердце бьется все легче и легче,
Кровь спадает и снова течет.
Старичок мой бормочет и шепчет,
Наставляет, глаголет, речет.
– Смертный сон никому не опасен,
Добрый сон… Самый крепкий из снов…
И таинственен так, и неясен
Ускользающий смысл его слов.
Билет плацкартный – это вид
На тридцать шесть часов без бедствий.
Что за окном? Какой там вид?
Приплюсни нос к стеклу, как в детстве.
Кончается татарский Крым
С его пологими горами.
Я суру наугад открыл,
Что нам обещано в Коране?
Что ожидать нам от судьбы,
Какие будут перемены?
А телеграфные столбы
Бегут, как русские из плена.
Виновато шепнешь – я чуть-чуть…
Тут же в кресле уснешь под часами.
В одиночку проделанный путь
Не увидишь моими глазами.
Трех таинственных света снопов,
Бьющих ввысь над чернеющим лесом,
И моих однозвучных шагов
Не услышишь скрипучую мессу.
Здесь от гравия снег побурел,
Тень от сосен легла на дорогу.
Я, наверно, любить не умел,
Вечно путал любовь и тревогу.
Уставшие от придорожной пыли,
Мы забрели в приморский ресторан
И, как Вертинский, там лениво пили —
Такой у нас был в этот вечер план.
И мы болтали о каком-то вздоре,
Настала ночь, и мы пошли домой.
Мы оглянулись – сзади было море,
Как черный бархат с белою каймой.
Я стану морем, ты совой,
И, грудью упираясь в сети,
Шепнут тебе: – Я твой, я твой!
– Гу-гу! Гу-гу! – ты мне ответишь.
В начале жизни
Часть жизни занимали споры
И им присущие слова.
Часть жизни занимали горы,
На них растущая трава.
Часть жизни занимало поле,
И запах лета и лугов.
Часть жизни занимало море,
А остальное все – любовь.
Знаешь, что такое старость?
Старость – когда в сердце лед,
Водка с праздников осталась,
Но ее никто не пьет.
Я прожил здесь лет сто,
Душа невыездная,
И знаю только то,
Что ничего не знаю.
Я только слышал звон
И потому лишь выжил,
Что, загнанный в загон,
Лежал в навозной жиже.
И капли от ее
Тлетворных испарений
Слепились в мумие
Моих стихотворений.
Как судьба ни корила,
Я писал, что хочу,
И катил по перилам,
Как школяр по лучу.
И про то, и про это —
Сам себе господин,
И о чем из поэтов
Не сказал ни один.
Да, писал я красиво,
А теперь завяжу.
Выпью кружечку пива,
И конец кутежу.
И заеду к Алёхе
По пути из пивной,
Равнодушно к эпохе
Повернувшись спиной.
Последний тост
Трубит рожок. К концу подходит гон,
И выезжают егеря из рощи.
Давай, дружок, гони свой самогон!
Так будет и покрепче, и попроще.
А я, по разуменью моему,
Тост подыму, и выпить мне охота
За то, что наступил конец всему
И кончилась последняя охота.
Покачиваясь вместе и поя,
Чтоб продолжалась между тем беседа,
Держа одной рукою стопаря,
Держа другую на плече соседа.
Покачиваясь, пьяные в дугу,
И те, кому не разольешь по двести,
Ушедшие. Которых нет в кругу.
Покачиваясь. Вместе с нами. Вместе.
Как мы друг к другу нежности полны!
Как с наших душ отдернуты заслоны!
Как в этот миг нам вовсе не нужны
Безумные и суетные жены!
И даже я, вместилище греха,
Морального образчик разложенья,
Здесь, на звенящей площади стиха
Я начинаю акт самосожженья.
Угар прошел, и не дрожит рука.
Мой ясен ум, и в сердце нету страха.
Слети ко мне и помоги мне, Ка,
Стать на тропу буддийского монаха!
Для красоты на этот свет явясь,
Я жил так скудно, дико и безбожно
Лишь для того, чтоб быть одним из вас
И доказать, что жить так невозможно.
Я прочь, как псов, прогнал лишь трех бесов —
Стяжательства, довольства и корысти.
Пред остальными был открыт засов.
От скверны всей, огонь, меня очисти!
Будь тверд мой дух и будь мой пепел чист!
Прямись, мой дым, как над Днепром тополя![3] 3
Тополь (укр.).
[Закрыть]
Теперь лови, хватай меня, чекист,
Ищи меня, развеянного в поле!
Три маленькие поэмы
Молитва
Прости меня, прости меня, прости меня, прости!
Мне б жить – как речке литься, как дереву расти.
Прости меня, о Боже, забудь про всё на миг!
О, как же я ничтожен, о, как же ты велик!
Дни мои измерены, а ноченьки долги.
Снятся мне измены, предательства, долги.
О, как же это надо, чтоб небосвод – разверст,
Чтоб пасть ничком под градом в меня летящих звезд,
Назвать тебя по имени и волю дать слезам.
Прости меня, прости меня, за что – ты знаешь сам.
Я изменил любимой,
Я изменил себе,
И желтым одуванчикам на склоне
Горы лиловой,
Где даже в полдень
Со дна глубокой шахты
Виднелась звездочка.
Которая измена горше,
И сам не знаю.
Прости мне, Господи!
Прости меня, о Боже,
Забудь про все на миг!
О, как же я ничтожен,
О, как же ты велик!
Ты был со мною рядом
И подавал мне знак.
Я знал всегда, что надо,
Но делал все не так.
И вот ночною темью
Окутан шар земной,
И звезды, как каменья,
Повисли надо мной.
Луна кругла, как плаха.
И я кричу во тьму:
– О, дай мне хоть поплакать
Как сыну твоему.
Но глухо эхо ночи,
В ответ лишь тьма да тишь.
И ты простить не хочешь,
А плакать не велишь.
И чудо не случится,
Придет тот самый миг,
И гроб мой сослуживцы
Поставят в грузовик.
Ну а пока есть время,
Пока не вышел срок —
Я распрощусь со всеми
И выйду за порог.
Увижу лес осенний
Под желтою луной.
И звезды, как каменья,
Повиснут надо мной.
И в листья неживые
Я упаду лицом:
– Заступница Мария,
Вступись перед Отцом!
Каким угодно адом
Пускай меня казнят,
Пускай казнят, как надо,
Но возвратят назад.
Пусть вечность длится вечность,
Но вечность – коротка,
Коль вновь вернут мне внешность,
И ребра, и бока!
Чтоб снова день осенний,
И листьев перегной,
И звезды, как каменья,
Сияли надо мной.
Последнее мгновенье
Ты взвесил на весах.
И звезды, как каменья,
Нависли в небесах.
Я чувствую всем телом
Их тяжесть над собой,
Как будто озверелой
Толпе ты крикнул: – Стой!
Пусть звездный рой неисчислим,
Его легко отвесть,
Когда б я был замыслен
Таким, каков я есть.
Но небосвод, мне мнится,
Натянут, как праща,
И поздно мне – молиться,
Тебе – меня прощать.
Я не служил сексотом,
Доносов не строчил,
Блажной, из пулеметов
По людям не строчил.
Пылающим напалмом
Не обливал детей,
Изгнанникам опальным
Не расставлял сетей.
Но был я человеком,
Узнавшим стыд и страх.
Виновным вместе с веком
Во всех его грехах…
Склероз плюс реинкарнация
Я умер.
Натурально стал ничем.
Но вдруг очнулся.
Завершился цикл
Известных всем давно метаморфоз.
И в результате,
Как и предсказано в моих стихах,
Я превратился в море —
О велле, воге, хвыля, волны выли,
О буря, шторм, унветтер, смерч, барраска,
волн барашка,
Уотер, вассер, о, вода, уда, акула,
О меер, зее, си, мер, мар, агуа,
О ветр, о винд, о вант, виентро буйный самый,
О море, море, море, море,
Мама!
Пластмассовый баллон, и битое стекло,
И куча ракушек гниющих —
Вот мой берег.
А может быть,
Я морем и не стал,
А просто очутился в море —
Безостановочно, бескрайно,
Подобно богу и судьбе,
Что означает море? Тайна,
Сокрытая в самой себе.
И море шлет свои соблазны,
Загадкой мучая умы.
Томительно однообразны
Его холодные шумы…
Остановилось время.
Цепь событий
Уже не тянется,
Как след от самолета.
Не стало вдруг «недавно» и «давно».
Явленья прежней жизни
Нахлынули, достали,
Навалились,
И, окружив кольцом,
Терзают душу.
Я умолять стал Бога о забвенье.
Бог дал забвенье.
И я тотчас начал
Утрачивать, лишаться и терять…
Я забывал слова,
Как листья с дерева
Их ветер уносил,
Склероз срезал,
Как гроздья винограда, —
О Волга, воге, хвыля,
О буря, шторм, унветтер, ветры выли,
О меер, зее, си, смерч бурный самый,
О море, море, море,
Мама!
Я помнил, что не так
В начале было.
Но как?
Уже припомнить я не мог.
Слова бесшумно облетели,
Уста, лишившись слов, немели,
И в море обнажились мели. Между тем,
Воспоминанья острыми зубами
Мне грызли сердце.
Но я чувствовал лишь боль,
А что за ней —
Уже не понимал.
Порой, наоборот,
Я помнил имя,
Но смысл его был темен доя меня.
Так слово безобразное —
Акула —
За мной гонялось,
Мучило, терзало
И, наигравшись мною, исчезало,
Как поезд, отошедший от вокзала.
Я выбивался из последних сил
Но зря старался, все слова забыл
И постоянно
Повторял лишь это —
О Веге, хвыля,
О меер, зее,
О море, мама…
А позже в памяти
Осталось только «мама»
И я твердил всё —
Мама, мамой, маме…
Но, выброшенный на берег цунами,
Мгновенно исчерпал свои вчера,
И, память исчерпав, забыл о маме,
И горько плакал,
И кричал – уа!
Замедленное кино
Счастливый жребий выпал мне:
Прожить в краю садов,
Не зная бед, как в сладком сне,
До четырех годов.
До четырех годов, а в пять
Мне было суждено
Под мельницей, попавши в падь,
Волчком уйти на дно.
У омута на быстрине
Настиг меня отец,
На миг он опоздай ко мне,
Пришел бы мне конец.
Когда б он опоздал на миг,
В ушах звенел бы звон,
И к лику ангелов святых
Я был бы сопричтен.
Течет вода на быстрину,
Кружит водоворот,
И я волчком иду ко дну,
Но все во мне поет.
Восторг звенит в моей груди,
В глазах моих круги:
Отец земной мой – погоди,
Небесный – помоги!
И вдруг раздался этот миг
На много тысяч дней,
Иль сжалась жизнь в мгновенный вихрь,
Как тут сказать верней.
Вся жизнь как бесконечный взрыв
В замедленном кино.
Вся жизнь в грядущее прорыв —
Вагонное окно.
Вся жизнь до срока, до поры
Раскрывшийся бутон.
Вся жизнь с наскока вниз с горы
Несущийся вагон.
Вся жизнь, все дни моей судьбы,
Живущие во мне,
Как телеграфные столбы,
Бегущие в окне.
Вся жизнь вместилась до краев
В кратчайший миг один —
От лепетанья первых слов
До старческих седин.
Вся жизнь моя от первых снов
И глупых детских слез
До неоплаченных долгов
И ран, что я нанес.
Со всех сторон глаза, глаза
Глядят в упор и вслед,
Трепещут, по волне скользя,
Боясь сойти на нет.
А я вьюном иду ко дну
С тех пор и посейчас,
Но я забыл, что я тону,
Я тут в снегу увяз.
Снег, наледь, тяжело ногам,
На сердце скукота,
И я тащусь в универсам
За кормом для кота.
И мне лицо секут ветра —
Двоится все от слез,
И два метра́, и два Петра,
А посередке мост.
Не во сне, не наяву
Я иду через Неву.
Иду по мосту девять дён,
А мост стальной, как жизнь, длинен.
Небо присыпано золой.
Со мной играет ветер злой.
Дует в шею, валит с ног.
Спотыкаясь, скольжу, склоняюсь вбок.
В черной талой воде, во льду
Кто-то ночью попал в беду.
Вот он стонет, кричит, зовет —
То утонет, то вновь всплывет.
Где-то в городе бьет набат,
В черной проруби тонет брат.
Выплыл брат мой – гребок, гребок —
И обратно, как поплавок.
Что ты скачешь, как бес, в волне?
Что ты плачешь – ко мне, ко мне,
Душу томишь – тону, тону!
Что ты стонешь, я сам стону.
Черт на мост меня занес,
Что ни шаг – сугроб, занос.
Иду по мосту девять дён,
А черный мост, как жизнь, длинён.
Снег-то по морде мне шлеп-шлеп,
Жалит щеки, жалит лоб.
Мороз горячий, как огонь,
К перилам прикипает ладонь.
Что ж он хочет, чтоб так спроста,
Я средь ночи к нему с моста?
Если правильно сигану,
Значит, точно пойду ко дну.
Буду там я лежать всегда,
Будет течь из ушей вода…
Если прыгну не в полынью,
То достанусь я воронью.
Череп, треснувшись о быки,
Разлетится на черепки,
Кости выскочат из колен,
И не будет мне перемен.
В бесконечность, в пустоту,
На карачках по мосту
Ползу, как жучка, девять дён —
Проклятый мост, как жизнь, длинён.
А тот кричать уже устал.
С трудом открываются уста.
Голосом сдавленным, как во сне
Руки, ноги выкручивает мне
Саня, Саня! – меня зовет,
То утонет, то вновь всплывет,
Сил, кричит, на один гребок.
Саня, Саня, спаси, браток!
Что он бьется в крутой волне?
Что он рвется ко мне, ко мне?
Темень жутче, мороз лютей,
Звал бы лучше других людей.
Скулы сводит от той возни,
Вот он вроде опять возник.
Вот он снова пошел ко дну: —
Братцы, это ведь я тону.
Вот хвойное растенье пиния,
Не ель и не сосна, забей.
Хоть хвоя, но другая линия,
Расположение ветвей.
Баллада о вилле Боргезе
На вилле Боргезе
Чудесные бродят коты
С пятью или больше ногами,
А многие даже с рогами,
На вилле Боргезе.
На вилле Боргезе
Так сильно влиянье луны:
Гипноз посылает на виллу прелестные сны.
Их нам выдают по заказу,
Плохих я не видел ни разу
На вилле Боргезе.
На вилле Боргезе
Повсюду растут мандарины
На вилле Боргезе
Под ними сидят синьорины.
Какие движенья, и дивные формы, и стать,
И каждая хочет подружкою вашею стать
На вилле Боргезе.
Над виллой Боргезе
Все время клубится туман,
И ты понимаешь, что это мираж и обман:
И сны, и коты, и подруги.
И все, что мы видим в округе
На вилле Боргезе.
В ожидании варваров
Ремейк Константиноса Кавафиса
Почему мы сидим на форуме и ничего не делаем?
Потому что придут варвары и все сделают за нас.
Варвары должны прийти к нам сегодня.
Почему первый Консул стоит у ворот Рима,
Ладонь прижал к козырьку и смотрит вдаль?
Варвары должны прийти к нам сегодня.
Почему наш Консул развесил повсюду портреты Дуче?
Потому что считает, что варварам Дуче придется по вкусу.
Варвары должны прийти к нам сегодня.
Почему он держит в руках список нежелательных лиц?
Варвары должны прийти к нам сегодня,
А варвары знают, как поступать с такими людьми.
Почему на вилле Боргезе срубили все пинии?
Варвары должны прийти к нам сегодня,
А варварам нравятся больше осины.
Почему в церкви Сан Луиджи деи Франчезе
не стало трех картин Караваджо?
Потому что варварам нужно место для рекламы прокладок.
Варвары должны прийти к нам сегодня.
Что за толпа бежит по городу с криками «Вау!»,
Сжигая машины и насилуя женщин,
Неужели пришли наконец долгожданные варвары?!
Ах, нет! – это бегут горожане,
Огорченные тем, что варвары так и не появились.
Понятное дело, ведь приход варваров
был бы для нас спасением.
И навсегда уходит в сны
Рим, где господствует цвет пиний,
Цвет охры, кирпича и хны.
Где улицы из долгих линий
И не имеют ширины.
У фонтана Бродского
Четыре неподвижных черепахи
Лениво останавливают время.
Тень рыжего над римскою водой.
На древних стенах след тысячелетий,
И незачем идти,
Чтобы увидеть что – нибудь другое.
Читайте также: