Как попасть в ад в реальной жизни
У меня есть сестра в Украине, но она лишь с интересом наблюдает за моими страданиями, ожидая моего самоубийства или естественной смерти, тогда она как наследник получит мою квартиру. Мне очень плохо, горько и невыносимо, каждое утро мне хочется выть по-волчьи в стенах своей квартиры и я убегаю, бегу куда глаза глядят и все это оборачивается очередным употреблением алкоголя и финансовыми потерями, все более глубоким погружением в эту трясину. Посещают навязчивые мысли о том, как я, вычеркнутый из этой жизни человек, смогу сам выкарабкаться из этой ямы, в подсознании возникают ужасные картины остаться брошенным больным человеком или инвалидом. Все это постоянно давит меня и сковывает по рукам и ногам, я понимаю, что я взрослый мужчина и должен держать себя в руках, но это колоссально трудно и моей ситуации почти невозможно, я чувствую, что окончательно вышел из под контроля и понимаю, что в принципе искусственно отрезанный и изолированный от родных и близких человек так долго прожить не сможет. Есть знакомые и друзья, но я уже надоел им своими проблемами, у них своя жизнь.
Я стараюсь быть как можно больше среди людей, так как это дает мне некую возможность отключить свои мысли и уйти от реальности, утром ухожу из дома и поздно вечером боюсь зайти обратно в свою квартиру, боюсь пустых четырех стен в которых мне хочется выть по утрам от внутренней боли и одиночества. Мысли о самоубийстве проскакивают спонтанно, (. ). Но я не хочу этого делать, хочется жить и радоваться жизни, каждому ее моменту, листьям на деревьях, травинках в парке, но угнетение сложившейся катастрофической ситуации, колоссальные финансовые трудности и полное безвыходное одиночество тянут меня обратно в трясину. Иногда разговариваю со своими умершими родителями и прошу их забрать меня с этой Земли к себе, говорю, что я не сложился как человек, полное ничтожетство, которое даже убить себя не может. Хотя я человек с высшим образованием, много читавший, интеросовавшийся многими вещами до этой ситуации и не понимаю, почему моя семья окончательно и безповоротно записала меня в асоциальные элементы, да, у меня нет работы сейчас, огромные психологические проблемы, но ведь каждый человек имеет право на второй шанс к жизни, зачем просто так брать и приговаривать человека к медленной смерти, с которым еще буквально в прошлом году были близкие родственные отношения. Может я и наделал ошибок в своей жизни и в чем-то виноват перед Богом, но я не понимаю, за что я заслужил такую ужасную участь.
Я прошу помощи, как мне настроить себя и попытаться выстоять и выжить, мне очень трудно и плохо, и я чувствую, что накатывающиеся одна за другой проблемы являются порождением этой кошмарной ситуации - ни я, ни мои родители никогда не думали, что мне придется жить совсем одному в чужой стране, а родственники искусственно отгородятся от общения со мной. Я не хочу умирать в 34 года.
Здравствуйте. Как можно испытывать любовь и блаженство в раю, когда кто-то из родных страдает в аду? Узнаем ли мы родных в раю и будет ли испытываться радость за них?
Отвечает иерей Сергий Ширапов:
То, как все будет в жизни Вечной, находится вне пределов нашего жизненного опыта. Мы не знаем даже точно, как будем ощущать себя после отделения души от тела, то есть смерти, поэтому любые разговоры об этих вещах могут вестись только приблизительно и очень важно понимать цель, с которой ведутся такие разговоры, иначе есть большое искушение уйти в праздномыслие, которое губительно. Поэтому я бы посоветовал заниматься теми делами, на которые Вы можете повлиять, которые, что называется, у Вас в руках. По крайней мере, это будет точно не пустое.
Что касается вопроса, давайте попробуем порассуждать.
Конечно, все это мучительно. После смерти те, кто попадет в Рай, будут ограждены от любых страданий, и этих в том числе. Гораздо хуже самим попасть в ад: там уже мы точно никому ничем не поможем, и нас будет беспокоить только наше собственное страдание.
Как и сейчас многие только на своем горе зациклены. Ведь у многих из нас, без всякого сомнения, родные уже в аду по их внутреннему состоянию. И, тем не менее, мы пьем, гуляем, веселимся, радуемся. Многие и траур не блюдут, как положено: даже не дожидаясь 40-го дня, устраивают дни рождения, свадьбы. Что можно сделать сейчас? Молиться о своих усопших родных, молиться о тех, кто еще жив, помогать тем, кому нужна наша помощь. Это непременно даст какие-то плоды, потому что молитва — это то, что на самом деле нужно усопшим.
Мы знаем также, что святые, пребывая в любви Божьей, не могут мучиться и страдать, потому что их состояние превыше мук и страданий. Если даже тут врачи могут добиться своими седативными препаратами, чтобы человек был спокоен (например, когда хоронит ребенка) то тем более Бог, который сотворил и врачей, и препараты эти, сделает так, что никто их праведных не будет мучиться из-за родных в аду. Конечно, какая радость может быть за них? Так что каким-то образом это все устроится.
Можно задать еще такой вопрос: а как Сам Бог испытывает любовь и блаженство, видя бесов и людей в аду? Ведь Сам Бог и есть Любовь, и благий, «Никто не благ, как только один Бог» (Мф 19,17).
И тут предложу Вам такой вопрос: а что такое эта радость и блаженство? Это не совсем то же, что радость земная, это особое состояние близости к Богу, бытия с Богом, обоженного бытия человека, и все описание его, какие есть, — это только грубые аналогии, которые можно провести с нашей жизнью. Подробно об этом состоянии можно прочитать в материале Царствие Небесное: Где оно находится и как туда попасть?.
Узнаем ли мы наших родных — конечно, узнаем. Например, одна святая описывает свою мать и сон о ее загробной участи:
«Мать моя вела жизнь рассеянную в высшей степени и столь развратную, что подобной ей женщину трудно было сыскать. Она была так говорлива, что казалось, все ее существо составлял один язык. Беспрестанно она затевала ссоры со всеми, проводила время в пьянстве с самыми невоздержанными мужчинами. Она расточила все, что нам принадлежало, а ей отец передал распоряжение домом. Она так злоупотребляла своим телом, оскверняя его нечистотами, что немногие из нашего селения избежали блудного с ней совокупления.
В мрачном и темном доме, наполненном скрежетом зубов и горем, он показал мне огненную печь с кипящей смолой. Какие-то страшилища стояли у ее устья. Я заглянула внутрь и увидела в ней мою мать: она погрязла по шею в огне, скрежетала зубами и горела, тяжкий смрад разносился от червя неусыпающего. Увидев меня, она воскликнула с рыданием:
«Увы мне, дочь моя! Эти страдания — последствия моих собственных дел. Воздержание и все добродетели казались мне достойными посмеяния. Я думала, что жизнь моя в сладострастии и разврате никогда не кончится. Пьянство и объедание я не признавала грехами. И вот! Я наследовала геенну, подверглась этим казням за краткое наслаждение грехами. За ничтожное веселие расплачиваюсь теперь страшными муками. Вот какую получаю награду за презрение Бога! Объяли меня всевозможные, бесконечные бедствия. Ныне время помощи, ныне вспомни, что ты вскормлена моей грудью! Воздай мне, если ты получила от меня когда-либо что-либо! Умилосердись надо мной! Жжет меня этот огонь, но не сжигает. Умилосердись надо мной! Меня в этих мукахснедает отчаяние. Умилосердись надо мной, дочь моя, подай мне руку и выведи меня из этого места.»
Когда я отказывалась это сделать, боясь тех страшных стражей, которые тут стояли, она снова причитала со слезами: «Дочь моя! Помоги мне. Не презри плача твоей родной матери! Вспомни мою болезнь в момент твоего рождения! Не презри меня! Погибаю в огне геенском.» Ее вопль вызвал у меня слезы, я начала также стенать". (Еп. Игнатий. Отечник. С. 541. № 177).
Человек, попавший после смерти в рай, получит награду от Бога. А тот, кто окажется в аду, — разве он не заслуживает пусть не награды, но хотя бы моральной поддержки от его обитателей? Такой вопрос мы встретили в одной из социальных сетей. И, несмотря на некоторую долю иронии в самой его постановке, решили разобраться в этом вопросе со всей серьезностью.
Недоумение автора вопроса было бы совершенно справедливым, если бы в мире существовало два равноправных центра власти — Бог с Его ангелами, правящий «светлой стороной» мира, и дьявол с его демонами, правящий «темной стороной». Примерно таким, черно-белым, представляли себе мир последователи некоторых восточных религий — например, зороастрийцы или манихеи. Такой мир изображают и некоторые современные писатели-фантасты — например, Сергей Лукьяненко с его серией «Дозоров».
В мире, где есть два властителя и у каждого — своя шкала ценностей (одна со знаком «плюс», другая со знаком «минус»), и впрямь можно было бы ожидать, что каждый из правителей станет поощрять или наказывать своих подчиненных в зависимости от того, насколько те преуспели в своем деле, «светлом» или «темном». В повестях Лукьяненко так и происходит. Сотрудники Света получают от своего шефа награды за предотвращенные катастрофы и спасенные человеческие жизни, а сотрудников Тьмы повышают за противоположные «достижения»: разжигание конфликтов, ссор, сеяние соблазнов и т.п.
Но христиане знают, что реальный мир устроен иначе. У него есть только один Владыка — Господь Бог. Он Сам говорит о Себе: Я Господь, и нет иного; нет Бога кроме Меня (Ис 45: 5). И только одна шкала ценностей — заданная Богом.
Борьба между добром и злом происходит, но не в масштабах всего мира, а в сердце каждого человека. И исход ее предрешен с тех пор, как две тысячи лет назад в мир пришел Спаситель, Сын Божий Иисус Христос. Добро победило раз и навсегда — ради этой победы Христос позволил распять Себя на Кресте, умер, воскрес и основал Свою Церковь. Человеку, который крестился во Христа и стал членом Тела Христова — Церкви, диавол уже ничего не может диктовать; тот сам решает, кого слушать и за кем следовать.
Так что булгаковский Воланд, конечно, может считать себя полезной частью злой силы, без которой и на фоне которой и добро не было бы добром. Но это обман, как и все, что исходит от дьявола. Христиане прекрасно знают, что добро само по себе абсолютно и не нуждается в дьявольских подпорках. Зло — это всего лишь отсутствие добра, а не самостоятельная и равная Богу сила.
Откуда христиане знают, как устроен мир?
Прежде всего — из Откровения Самого Бога, которое содержится в Священном Писании. Самая первая заповедь, которую получил от Бога еще Моисей, гласит: Я Господь, Бог твой … да не будет у тебя других богов пред лицем Моим (Исх 20: 2,3). У пророка Исайи читаем: Я Бог, и нет иного Бога, и нет подобного Мне (Ис 46: 9). В Послании апостола Иакова говорится: Един Законодатель и Судия, могущий спасти и погубить (Иак 4: 12). Все библейские книги пронизаны мыслью о том, что вселенная создана Единым Богом и управляется по установленным Им законам. Как физическим, так и нравственным.
Да, так написано в Библии. Но есть ведь и другие книги…
То, что написано в Библии, на каждом шагу подтверждается самой действительностью. Шкала добра и зла в буквальном смысле вживлена в каждого из нас. И дает о себе знать даже в людях, которые, казалось бы, опустились на самое дно человеческого общества. Тому множество примеров.
Например, замечательный христианский писатель и исповедник Сергей Фудель (1900-1977), который 12 лет жизни провел по тюрьмам и лагерям, вспоминал, как уголовники, оказавшиеся в одной с ним камере и в обычное время державшиеся особняком, объединялись, «когда совершалось избиение провинившегося в воровстве хлебной пайки». Такое поведение похвалы, конечно, не заслуживает, но оно весьма показательно. Преступники жестоко наказывали воров в своей собственной среде, чтобы самим не оказаться жертвами воровства. Многие из них позволяли себе нарушать законы, но жить так, как будто этих законов не существует в принципе, им и в голову не приходило.
Более того: даже совершенные ими самими правонарушения уголовники обычно не считают подвигами. Преподаватель филологии Татьяна Щипкова, осужденная в 1980 году на три года за то, что знакомила студентов с Евангелием, вспоминала, что ее подруги по несчастью, отбывавшие сроки по уголовным преступлениям, в основном не оспаривали справедливость приговоров. Даже когда сроки явно превышали степень их виновности. «Разговаривая с такими женщинами, я всегда спрашивала, считают ли они, что с ними поступили несправедливо. „Конечно, справедливо. Человека убила, значит, надо отсидеть срок. Ну и отсижу. Зато детям пути жизни очистила“».
Даже самые отпетые негодяи, убийцы и насильники осознают: нравственный закон — только один, и, хотя его можно пытаться игнорировать, невозможно сомневаться в самом факте его существования. Никаких наград, повышений и «орденов почета» за убийства, кражи, изнасилования в человеческом мире не предусмотрено. Даже среди преступников.
Но, может быть, такие награды предусмотрены в аду?
Давайте для начала разберемся, что такое ад.
Во всем сотворенном Богом мире есть только одно место, в котором Бог ограничил Свое всемогущество. Это место — сердце человека. Человек изначально создан со свободной волей, свобода выбора — наш ежедневный опыт. И свобода предполагает, что человек может выбрать жизнь без Бога. В таком случае его душа после смерти направляется не в рай — Бог никому не навязывает Свое общество насильно, — а в специальное место, где пребывают души, не желающие встречи с Богом. Это место в Библии называют по-разному — местом мучения (Лк 16: 28), темницей (1 Пет 3: 19), геенной огненной (Мф 5: 22 и др.), озером огненным и серным (Откр 20: 10), тьмой внешней (Мф 22: 13)… Греческое слово Αΐδης — Аид, в русском варианте «ад» — означает преисподнюю, подземное царство, в котором умершие томятся без надежды когда-нибудь выйти на свет…
Ад — это не наказание и тем более не месть Бога тем, кто Его отвергает. Это просто единственное место, которое Бог может предоставить Своим творениям, не захотевшим быть с Ним, и куда они сами удаляются.
И ад — вовсе не концлагерь, а его обитатели — не заключенные, отданные Богом на расправу дьяволу и другим падшим духам. Над душами, заключившими себя в это место, все равно властвует Бог, Который, по свидетельству апостола Иоанна Богослова, есть любовь (1Ин 4: 16). Проблема в том, что души, не любящие Бога, воспринимают Его любовь как огнь поядающий (Евр 12: 29). Об этом замечательно сказал преподобный Исаак Сирин: «Мучимые в геенне поражаются бичем любви». В чем заключается действие этого бича? Тут можно только строить предположения. Может быть, пребывающие в аду души, лишенные укреплявшей их в земной жизни (несмотря ни на что) Божией благодати, останутся наконец предоставлены исключительно сами себе — и терзающим их страстям. И это может быть действительно страшно.
Вот как виделось это английскому писателю и богослову Клайву Стейплзу Льюису: «Спасенные идут в место, уготованное для них, а погибшие — в место, вообще не уготованное для людей… Попадая в ад, они выбывают из человечества. То, что выброшено (или выбросилось) во тьму,— не человек, а его „останки“. У полноценного, целого человека страсти подчинены воле, а воля предана Богу. У человека „бывшего“ воля, по-видимому, полностью сосредоточена на нем самом, а страсти совершенно ей неподвластны … Он уже не грешник, а какая-то свалка враждебных друг другу грехов».
Но, если в аду грешники будут вместе с диаволом, почему бы им там не поддержать друг друга?
Апостол Павел не случайно называет сатану и соблазненных им ангелов духами злобы поднебесной (Еф 6: 12). Злоба — определяющая характеристика этих существ. Христос именует дьявола человекоубийцей от начала (Ин 8: 44). За тысячи или миллионы лет, прошедшие с момента отпадения от Бога, сатана совершенно изничтожил в себе все крупицы доброго, бывшего в нем прежде, и с тех пор он весь — ненависть и злоба в их чистом, незамутненном виде. Повредить Самому Богу он, конечно, не в состоянии, и потому его грызет страстное желание — уничтожить творение Божие и его венец — человека.
Очень трудно уничтожить то, что сотворил Бог, тем более человека, созданного по образу Божию. Но сатана нечеловечески умен и хитер, поэтому он действует не напрямик, а обманом. Недаром Христос называет его лжец и отец лжи (Ин 8: 44). Дьявол клевещет человеку на Бога (именно это — «клеветник» — и значит греческое слово διάβολος), предлагает разные соблазнительные мысли, которые на первый взгляд могут представляться и разумными, и добрыми, и справедливыми. Но цель у дьявола только одна — довести человека до гибели, заставить его окончательно отречься от Бога, подтолкнуть к краю, за которым бездна, где уже не спастись.
Ждать от человекоубийцы сатаны какой-то поддержки — значит жестоко и фатально обманываться.
Может быть, попавшие в ад могут рассчитывать хотя бы на уважение и сочувствие себе подобных?
К сожалению, нет. Сочувствие, уважение, взаимная поддержка, вообще любое позитивное взаимодействие — это все то, что сближает, объединяет нас друг с другом и приближает к Богу. Но в том-то и дело, что ад — состояние предельного одиночества, которое человек выбрал добровольно и бесповоротно.
Пока душа человека соединена с телом, в его распоряжении есть время, а, значит, и возможность меняться. Ведь время — это не что иное как изменчивость, цепочка сменяющих друг друга событий, в том числе и наших решений — когда на смену одним приходят другие. Как пишет блаженный Августин: «Длительное время делает длительным множество преходящих мгновений, которые не могут не сменять одно другое»; поэтому, живя на земле, человек может передумать, измениться, покаяться.
А вот в вечности, продолжает блаженный Августин, «ничто не преходит, но пребывает как настоящее во всей полноте».
Ад — это тоже вечность, только вечность дурная, когда человек застыл в своем решении существовать без Бога. Это все равно как если бы кто-нибудь решил перестать дышать. Его решение никак не отменяет существования воздуха вокруг него, но сделать вдох он уже не может: казалось бы, секундное дело — набрать в легкие воздуха, но этой секунды в его распоряжении больше нет. Мгновение остановилось и застыло, обернулось вечностью.
Клайву Стейплзу Льюису принадлежат знаменитые слова: «двери ада заперты изнутри». Так и есть: человек, решивший жить для себя, по своей воле поворачивает ключ в замке и закрывается от Бога в своей темнице. Беда в том, что по ту сторону смерти отпереть эту дверь он уже не сможет. Не сможет даже захотеть отпереть ее — ведь для того, чтобы передумать и захотеть, тоже нужно время, а времени в аду уже нет… Ад — это множество таких одиночных камер, обитатели которых заперлись изнутри, а потом их воля и тело внезапно оказались парализованы. Для человека, созданного для любви и общения с Богом, это состояние абсолютно противоестественно, поэтому это состояние предельной муки. Только внешнее воздействие — любовь и молитва близких людей и самой Церкви — может что-то изменить в посмертной судьбе такого человека, но сам он уже бессилен.
Моя мама всегда была в духовном поиске, когда я была совсем маленькой, мы вместе ходили в церковь на исповеди. Потом она переключилась на книги вроде «Диагностики кармы Лазарева»: в 1990-е это была, наверное, единственная пища для тех, кто что‑то ищет. Папа же был атеистом-физиком, поэтому в семье был раскол на тему религии. Мама занималась спортом и на каких‑то соревнованиях по бегу случайно познакомилась с неким духовным центром.
Сначала она попала на одно из его мероприятий, а потом уже пришла на лекцию для ищущих, где говорили про духовность, про то, как устроен мир. Для мамы это оказалось открытием, и она начала ходить туда регулярно. Ищущим назывался человек, посещающий центр, а если в глобальном смысле — ищущий Бога. В секту очень легко попасть. Да, там не ходят вокруг да около и сразу заявляют о поиске божественного, но помимо религии было много социальной мишуры, типа ЗОЖа, выставок, музыки. Любишь спорт — значит, тебе могут быть близки наши идеи . Был очень большой объем социальной жизни, в которой можно было находиться и не понимать, что ты в секте. Это не выглядело, будто злостная группа людей хочет выманить у тебя квартиру.
Папе это не нравилось, но в семье ничего не обсуждалось вслух. Это был конфликт за закрытой дверью, о котором я не знала. Единственное, что говорила мама: «Папа не понимает, и с ним это обсуждать не надо». Бабушка по папиной линии жила с нами и откровенно плохо к этому относилась. Они с ее подругами сразу решили, что у мамы шизофрения. Из‑за бабушкиного неодобрения было еще проще обесценить ее слова: «Ну понятно, что бабушку слушать, она не понимает». Когда раскол усиливается, ты уже не слышишь ничьих аргументов, потому что «эти люди не наши». Особенно если со стороны окружающих нет попыток понять и разобраться, они сразу вешают ярлык и в этот момент подписываются под тем, что больше их слушать не будут.
Если ваш близкий попал в секту, никогда сразу не отзывайтесь жестко о происходящем — оказаться за бортом можно быстро, в одну секунду, и назад вы уже не вернетесь.У меня была подруга, и как‑то она прислала вырезку из журнала, где писали, что наш духовный центр — секта. После этого мы не общались три года, я убрала ее из своей жизни.
На собраниях вслух не говорят, что нужно избавляться от всех, кто называет это сектой. Но весь контекст дает понять, что есть невежественные люди, они не созрели и живут в темном мире, а есть мы, просветленные, и делиться с ними не стоит, а лучше постепенно отдалиться. Сейчас я понимаю, что если тебе нельзя говорить близким, где ты находишься, — это мощный звонок . Если тебя просят «не рассказывать», то все, нужно уходить.
Также был запрет на создание семьи, секс, рождение детей. И все, кто пришел уже будучи женатым или замужем, должны были прекратить любовные отношения. Многие действительно уходили из семей.
«Покинуть секту — как прыгнуть из самолета»: монолог бывшего свидетеля ИеговыСтруктура секты и что там проповедовали
Центром руководил гуру из Индии. Ходила легенда, что он был учеником известного духовного лидера, потом уехал в Америку и основал свой ашрам (обитель мудрецов. — Прим. ред.). На момент, когда я там была, у него было 7000 учеников по всему миру. Он периодически приезжал в разные страны, один раз я даже видела его лично. Он умер несколько лет назад, но если зайти в любой эзотерический магазин, про него обязательно что‑то найдется, его книги до сих пор продаются.
В Москве был зал, где все собирались: приходили человек восемьдесят и садились на стулья, справа находились мужчины, слева — женщины. Мужчины должны были быть одеты во все белое, а женщины — в сари (традиционная индийская женская одежда. — Прим. ред.). Само мероприятие длилось примерно около трех часов. Вначале на протяжении полутора часов шла медитация. Есть разные техники, но базовая такая: нужно было избавиться от всех мыслей и смотреть на портрет учителя, стоящий в центре зала, позволить ему проникнуть в твою жизнь. Поэтому все это время все пялились на него.
Никто не говорил прямо, что учитель — это Бог. Думаю, если бы такое проповедовали, то многие бы сразу ушли. Но там говорили, что он инициирован, в мире таких людей можно сосчитать на пальцах одной руки, намекают, что это уровень Иисуса. Это красивая система, когда не к чему придраться: тебе никто не сказал, что он Бог, только намекнули.
После медитации все пели песни и мантры, написанные учителем. Люди из центрального офиса — они больше всех приближены к гуру — делились новостями, рассказывали, что он сказал, что сделал. Потом все брали прасад — это еда, лежавшая у алтаря, пока все медитировали, она заряжена. Ее можно съесть или принести кому‑то как особенный предмет. И в конце продавался разный мерч: книги, диски, кассеты, футболки с картинками, просто фотки гуру по 100 рублей, где он где‑то ест, сидит, идет.
Основное, чему учили в центре, — служению Богу. Считалось, что твоей жизни, в общем-то, и не существует, ее главная цель — духовное развитие, а семья, реализация — это уже все неважно. Ощущалось, что если ты не приблизился к Богу, то все в твоей жизни будет ужасно. Самое страшное, что никто не знал, что такое «ужасно», и эта неизвестность пугала больше всего.
Еще была вера в оккультную силу и то, что учитель может ей пользоваться и помогать ученикам. Когда у кого‑то что‑то случалось, ему тут же отправляли факс, и он своей «духовной рукой» дотягивался и как‑то помогал. Связь с учителем была чем‑то главным, базовым. Нужно было несколько раз в день читать молитвы, медитировать, читать книги гуру и желательно носить на цепочке его портрет, чтобы всегда иметь возможность к нему обратиться. У меня даже была тетрадка, в которой я каждый день отмечала, какие обязательства выполнила. Любая другая жизнь, которую человек посвящал не учителю, считалась низшей по уровню.
Самое деструктивное, что секта вносит в сознание, — четкое разделение на добро и зло, черное и белое. Ты либо там, либо тут, промежуточного варианта нет.
У меня все время был непрерывный страх оступиться. Я помню это гнетущее ощущение греховности, будто весь мир состоит из греха, в который легко можно попасть.Ты девочка-подросток, сидишь на медитации, а в мыслях только мальчики — и вдруг осознаешь, что сейчас одной ногой ты в греховности. Это очень тяжело переживается и любые плохие события в жизни объясняются тем, что это наказание за дурные мысли.
На собрания ходили абсолютно разные люди, но мне кажется, всех объединяло: первое — интерес к саморазвитию, второе — травмы и ощущение, что мир тебя не понимает, что ты не можешь полностью реализоваться. Это свойственно людям — говорю как психолог — с сильным чувством вины, потому что им легко заходит концепция греха и его искупления. И вместе с тем секта дает ощущение избранности — эта приманка очень сильно удерживает.
Сайентологи, свидетели Иеговы и другие: что с ними стало и как они живутПереломный момент — выход из секты
Чуть позже мама стала организатором: переводила книги, устраивала мероприятия. Она была лидером, и я должна была верить всем ее словам, потому что у нее выработался внутренний голос, она слышала Бога. Сейчас я понимаю, что это было на самом деле. В кинезиологии есть метод — мускульный тест, — когда человек через свое тело обращается к подсознанию. Например, так можно проверить, есть ли какие‑то установки: задаешь себе вопрос «Имею ли я право на счастье?» — и если тело подается вперед, подсознание говорит «да», а если назад — «нет». В представлении учеников это считалось внутренним разговором с Богом.
Мама никогда не принимала решений сама — она обо всем спрашивала внутренний голос. Это еще одна из самых деструктивных вещей, которые я вижу в секте. Когда ты не можешь самостоятельно принять решение, кто‑то должен сделать это за тебя. Ты становишься полностью зависим от некого учителя или Бога. Я помню, как постоянно все спрашивала у мамы, можно ли мне что‑то сделать или куда‑то поехать, и она такая: «Сейчас проверим». Она давала мне ответы, и я относилась к ним абсолютно серьезно почти до последнего. А потом стала замечать, что некоторые из них идут вразрез со здравым смыслом. Например, денег у нас было немного, потому что работал только папа, а мама занималась духовной жизнью. Сок для нас был очень дорогим, мы покупали его редко и пару раз в год могли взять две разные упаковки. Мама спрашивала свой внутренний голос, какой из них лучше, и если подсознание давало ответ, что какой‑то из соков плохой, она могла просто его выбросить, никого не спросив.
Это все ведет к огромному неврозу, потому что в какой‑то момент ты понимаешь, что если не угадать правильный ответ — придет крах всему.Я никому не рассказывала про духовный центр. Мама аккуратно просила не говорить подружкам, куда я хожу по средам. Во мне рос внутренний раскол, потому что ценности в школе отличались от ценностей секты. В школе в 12–14 лет все активно интересуются косметикой, модными журналами, танцами, а мне нельзя было краситься и надевать что‑то такое, что показывало бы мое тело. Никто из учителей не замечал странностей в моем поведении. Хотя мои подруги сейчас мне припоминают, что, когда у нас заходили разговоры про мальчиков и отношения, я говорила, что выше всего этого, что мне это не нужно и я не буду это обсуждать. У меня была гигантская надменность: я приходила к друзьям и проповедовала, как надо делать, мне казалось, что я знаю, как правильно жить.
Я чувствовала, что в школе меня никто не понимает, и в 14 лет пошла в психологический кружок во Дворце пионеров. Там я и поняла: вот мои люди. Мы встречались, разговаривали, но я все так же никому не говорила про секту, мне это не мешало.
Как раз тогда и наступил переломный момент — я начала встречаться с мальчиком. Из‑за этого мне пришлось уйти из центра, не потому что я разуверилась, а потому что чувствовала, что нарушаю законы. Никто не читал мне нотаций, мама этому не противилась. Не было ощущения, что я ушла, было чувство, что мне разрешено не посещать занятия, но учитель все равно за мной присматривает. У нас дома стоял алтарь с портретом гуру, мама все время медитировала, так что я все равно продолжала в этом находиться.
Вскоре после моего ухода у меня поднялась температура до 37,3 градуса и держалась три месяца. Меня положили в больницу, но никто так и не понял, что со мной произошло. Я думаю, это был нервный срыв, который таким образом проявился.
После того, как я вступила в отношения и ушла из центра, мне казалось, что моя жизнь кончена и меня ждет ад.Вообще, про тех, кто уходил, говорили как про умерших. Не было запугиваний вроде «если ты уйдешь, мы тебя убьем». Но были книги, написанные гуру, о тех, кто покинет путь. И в них ясно сказано, что всех сошедших с пути ждет катастрофа, — и в этой, и в нескольких последующих жизнях.
Если человек приходит в секту с устойчивыми взглядами на мир, то выйти, конечно, легче. Но я с трех лет росла в духовной парадигме, и тот мир, куда приводила меня мама, был для меня единственной реальностью. Я не понимала, что мы сектанты.
Может ли ученый верить в Бога? Отвечает верующий математикПро смерть родителей и проживание утраты в одиночестве
Когда мне было 15, у мамы обнаружили рак, сначала я об этом ничего не знала. Она не стала делать операцию, а пыталась вылечиться молитвами. Говорила: «Помолюсь, и все пройдет». Но ее состояние ухудшилось, и через полгода она начала химиотерапию, которая уже не помогла. Спустя несколько лет после смерти мамы я нашла ее личный дневник, где она писала, что мой папа сказал: «Если ты со своей сектой излечишься от рака, я поверю в Бога». Но она не излечилась и через девять месяцев была уже никакая.
За неделю до ее смерти папа не выдержал. Он содержал все семью и работал без отдыха. Днем папа уходил на работу, а ночами, когда возвращался, у мамы начинались боли, и он не спал. В один вечер у него просто разболелась голова, а утром он уже совсем ничего не понимал. Он внезапно попал в реанимацию с менингитом. Умерла мама, а спустя месяц и папа. Я осталась с бабушкой, которая была уже совсем слаба. Она могла смотреть телевизор, варить суп и плакать. Это были ее три основных действия.
Я была несовершеннолетней, поэтому мне нужен был опекун. Нашелся дальний родственник, которому было 22, он хотел таким способом откосить от армии. На бумагах его обозначили опекуном, но при этом мы не общались.
Когда мама умирала, ее друзья из центра посвятили ей какую‑то медитацию, боролись духовно, а потом собрали 10 тысяч на похороны и даже помогли их организовать. Но после церемонии прощания я их больше не видела. Никто из них ни разу мне не позвонил и не проявил ко мне никакого интереса. С бабушкой о случившемся говорить было нельзя, потому что она все время плакала, ее нужно было беречь. В школе ни один учитель не спросил, как я себя чувствую. Притом что я сама пришла в школу попросить о помощи, когда мама была в реанимации. Я хотела поговорить с директором, но мне сказали, что он занят. Ко мне вышел завуч, и наш разговор звучал примерно так:
— Я не знаю, что мне делать.
— У тебя есть участок на кладбище, где хоронить?
— Да.
— Слава богу, — на этом мой диалог со школой закончился.
Спустя месяц после смерти родителей я была в лагере. Помню, кто‑то из ребят спросил, что со мной, когда я начала говорить, этот мальчик ответил: «Больше не рассказывай, я не могу это слушать». Я спрашивала подруг, почему они не звонили, почему шли недели, и никто так мной и не поинтересовался. Все отвечали, что не знали, что сказать и как поддержать.
Я их не осуждаю, им было по 15–16 лет. Учителей — да.
Не нужно играть, мотивировать, веселиться, отвлекать, ничего не нужно. Просто скажите: «Я вижу твою боль», и этого будет достаточно.
«Я выдохнул, что этот ад закончился»: каково с 19 лет в одиночку растить младшую сеструСмерть родителей отшвырнула меня назад и снова активировала мои духовные поиски, потому что людей рядом не было, а опереться на что‑то было надо. Я помню эти вечера после того, как родители умерли. Бабушка плачет, а я лежу на полу в комнате мамы и понимаю, что либо я сейчас тоже умру, потому что моя психика не выдерживает, либо я соединюсь с чем‑то большим. И вот эта вера в нечто большее — это, наверное, главное, что меня спасло . Я начала поглощать книжки: прочитала все работы Лазарева, перечитала мамину философскую литературу, начала еще глубже изучать психологию. Я продолжала молиться.
Я очень боялась смерти, было непонятно, почему все умерли. У мамы просто заболел живот, ничего особенного, и через девять месяцев чудовищных мучений она скончалась. У папы просто заболела голова… У меня появился жуткий страх боли и болезни. Как только меня что‑то физически беспокоило, появлялись панические атаки.
Было очень страшно из‑за того, что я не понимала причин смерти родителей: если мы так грешили, что все умерли, то как мне не нагрешить еще больше, сколько молитв я должна прочесть.В круговороте этих страшных событий мне нужно было поступать в университет. Я уже точно знала, что пойду учиться на психолога, потому что хотела во всем разобраться. Понять, как все устроено, на тот момент было для меня жизненно необходимым.
Я поступила на психологический факультет в педагогический институт. Параллельно вела психологические тренинги для подростков и занималась музыкой: сочиняла песни, играла в музыкальных группах, это держало на плаву.
В институте психологической поддержки тоже не было. Никто из преподавателей не задавал вопросов. Мне говорили: «Ну вот тебе выписали выплаты», и ни один взрослый не понимал, что мне 17, я живу одна. Однажды на занятиях по психологии я озвучила свою историю, но все восприняли ее как должное, никто не предложил свою помощь или обратиться к специалисту. Мне кажется, что это беда, когда ребенок остается один и каждый взрослый думает, что помочь должен кто‑то другой .
Тем временем бабушка теряла рассудок. Это происходило постепенно. У нее начались галлюцинации: цветок, который стоял на телевизоре, она называла моим именем, а со мной говорила как со взрослым, который должен кормить «ребенка». Я не могла никуда уезжать и задерживаться после института, мне всегда нужно было идти домой. Один раз мне надо было уехать на юг, и бабушка угрожала, что покончит с собой, если я с ней не останусь.
По будням я училась и присматривала за бабушкой, по выходным работала — была устоявшаяся система. Но в какой‑то из дней я недосмотрела и вовремя не вызвала бабушке скорую. Она умерла. Я чувствовала огромную вину, а врачи то и дело ее укрепляли. Когда произошла беда с папой, доктор принял меня за его жену и начал кричать, что во всем виновата я: не уследила и поздно вызывала скорую. Когда забирали бабушку, ситуация повторилась: врач скорой помощи сказал, что она умрет из‑за меня. И эти слова стали для меня огромной травмой. Мне бы хотелось сказать медикам: не смейте осуждать родственников . Вы не знаете, каким путем ваш пациент пришел к смерти.
О том, как удалось избавиться от деструктивных установок секты
Я отучилась на психолога, потом на соматического терапевта и получила музыкальное образование. Сейчас занимаюсь психосоматикой голоса и преподаю пение, веду терапевтические тренинги. Я всегда пела, еще начиная с секты. Когда мне не с кем было поговорить, я писала песни: это была форма проживания горя. И теперь петь для меня — возможность кричать о своей боли, но так, чтобы никого не обидеть и не испугать. Это как молитва.
Я долго не могла найти психолога, с которым можно было бы работать напрямую с темой секты. Впервые пошла к специалисту в 21 год, и она вообще не поняла, что со мной делать. Она сказала, что к ней никогда не приходили с таким запросом. Я ходила еще к нескольким, но уже никому не говорила, что была в секте, а они и сами не понимали. Ну да, медитации, практики — сейчас все таким занимаются.
Мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы осознать, что это все-таки была секта. Именно столько времени было нужно, чтобы начать отпускать привитые ей установки.Я долго училась, что такое быть дома, что такое просто готовить еду. Первые лет семь после смерти мамы я не могла лежать, могла лежа только спать. Если я ложилась просто так, мне становилось невыносимо грустно и тревожно, я чувствовала себя небезопасно. Может, это из‑за того, что мама лежала почти год и мне было страшно сталкиваться с болью от ее потери.
Я до сих пор с трудом готовлю. Делаю это, скорее, чтобы не умереть с голоду, а не для удовольствия. С каждым годом становится все лучше и лучше, но мне очень тяжело тратить время на бытовые вещи, всегда кажется, что я должна посвящать себя «чему-то большему»: музыке, работе, развитию. Еще, например, я дважды обращалась к стилисту, чтобы просто спокойно покупать вещи. Из‑за установки, что мне нельзя ничего покупать, я много лет не могла ходить в магазины одежды, у меня постоянно там случались панические атаки. Отношения с деньгами тоже очень медленно, но все-таки становятся здоровыми.
Еще я не хочу бросать идею, что есть «миссия» и веру во что‑то большее. У меня, конечно, сохранился образ того лидера, который диктует, как жить. Но сейчас у меня есть здоровое понимание, что я тоже могу быть лидером и создавать свою жизнь.
Я бы посоветовала себе строить свои отношения с людьми так, чтобы мои дети не остались одни в случае моей смерти. Наверное, я бы объяснила себе, что все, что происходит, — создает фактуру моего характера и укрепляет мою силу.
Читайте также: