Бывают ночи только лягу в россию поплывет кровать
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею,-
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
Анализ стихотворения «Расстрел» Набокова
Владимир Владимирович Набоков — поэт, прозаик, переводчик. Расцвет его творческой жизни пришелся на годы эмиграции. Тема ностальгии и осмысления действительности представлена в его стихотворении «Расстрел».
Стихотворение написано в 1927 году. Его автору 28 лет, уже прошло 8 лет, как он покинул революционную Россию. В. Набоков женат, завершил обучение в университете, много пишет, публикуется. Но за внешней стороной жизни есть и другая. По жанру — философская лирика, по размеру — четырехстопный ямб с перекрестной рифмой, 5 строф. Рифмы открытые и закрытые, мужская и женская чередуются. Лирический герой — сам автор. Композиция кольцевая, сюжетная. Герой в безопасности, прошлое кажется сном, но память не отпускает. Он словно возвращается в Россию — но ее больше нет. А в той, что есть — его может ждать только смерть. Кошмар прерывается — герой просыпается в своей кровати. Но иногда ему кажется: а не потерял ли он себя, свою настоящую судьбу — там? Что было бы, если. Каким бы был он и его стихи? Наконец, имел ли он право так поступить? В самом стихотворении этих вопросов нет. Есть пара восклицаний в кульминационный момент расстрела.
«Бывают ночи»: то есть, таких ночей не счесть. «Только лягу, поплывет кровать»: указание на крайнюю усталость, когда человек проваливается в сон. Повтор «ведут к оврагу» усиливает реалистичность событий. Герой просыпается, но продолжает защищаться, будто враги невидимо обступили его: закрыв руками грудь и шею. Видит, что в темноте блестят часы, но инстинктивно все еще ждет выстрела. Он не сопротивляется. Просторечное «вот-вот сейчас пальнет!» подчеркивает, как буднична и близка смерть. Видимо, не раз В. Набоков мысленно представлял эту картину. Он этого не прожил — поэтому даже в стихах не может преступить грань, за которой его «убили». В. Набокову было известно, что при похожих обстоятельствах был расстрелян поэт Н. Гумилев. Он пытается встать на его место. «Покров благополучного изгнанья»: здесь чувствуется горькая ирония. Но сердцем он там, в России, в ночи, где его ведут на расстрел в овраг с черемухой. Пусть убьют, как других, как многих, пусть не будет бегства и «благополучия». Поэт чувствует в таком исходе верную, а не фальшивую ноту. Впрочем, часы тикают. Пора вставать и приниматься за дела. Метафора: круг огня. Сравнение: как дуло. Олицетворение: глядит циферблат. Эпитет: оцепенелого.
«Расстрел» В. Набокова — взгляд беженца на оставленный дом, попытка выбрать себе судьбу. Тема Родины — одна из самых болезненных для писателя.
Владимир Набоков — Расстрел: Стих
Стихотворение Владимира Набокова «Расстрел»: объясняем силу его воздействия на читателя
Это стихотворение – настоящий поэтический шедевр, по-пушкински ясный и прозрачный, очень сильный по своему эстетическому воздействию на читателя. Написано оно человеком, покинувшим родину не по своей воле, написано под влиянием постоянно мучающего, не проходящего ностальгического чувства. В возрасте 19 лет Владимир Набоков эмигрировал из России, и эта травма долго жила в нем, служила импульсом для создания многих произведений. Она живет и в этом стихотворении, написанном через 9 лет после разлуки с родиной, в 1927 году. Написано писателем, публикующимся под псевдонимом – Владимир Сирин. Райская птица русского лубка, отразившаяся в новой фамилии, будет сопровождать его творчество – до отъезда в Америку как память о рае, прошлой счастливой жизни, покинутой, но не забытой, постоянно напоминающей о себе в «благополучном изгнании».
Стихотворение «Расстрел», несмотря на простоту замысла, «сделано» виртуозно. Начинается оно со сновидения, в котором желанное, мечтаемое возвращение на родину грозит герою/автору смертью. Именно это знание, этот присущий каждому человеку страх смерти прерывает сон, заставляет в ужасе проснуться. И даже в яви это чувство очень сильно переживается героем, недаром даже горящий циферблат часов напоминает огненное дуло, глядящее в его зрачки. Но вот страх уходит, уступает место облегчению. И вместе с наступившим умиротворением вдруг приходит осознание чувства парадоксального, противоположного тому, что было вызвано сновидением, – острого желания вернуться туда, на родину, несмотря на угрозу смерти в «черемуховом овраге». Рациональное знание отступает перед страстным чувством, реальность – перед сознанием. И в разыгравшемся воображении произойдет исполнение страстной мечты – возвращение на родину, пусть даже под дулом орудий, готовых застрелить героя. А это означает, что тоска по родине оказывается сильнее страха смерти.
Интересно, как происходит это «вдруг». Ведь только что ты был напуган, с облегчением осознавал, что страшное ожидание смерти происходит лишь во сне, а не наяву. Это ведь вполне понятное на рациональном уровне облегчение, освобождение от испытанного только что страха. Но на смену ему приходит более сильное переживание - сердечное, душевное, то, что не всегда живет в согласии с разумом. И отсюда тот восторг героя в финале – восторг от видения ночного неба и звезд, с удовольствием вдыхаемые запахи, такие дурманящие и такие родные. Это то, что не всегда подвластно какому-либо объяснению… Его можно выразить только так – поэтично, образно, мощно…
Очень близка стихотворению по своему смыслу пьеса Михаила Булгакова «Бег», вернее, ее финал, где один из главных героев белогвардейский генерал Хлудов решает покинуть Константинополь и сесть на пароход, идущий в Россию. Ему говорят: "Останься, тебе нельзя ехать!", «Опомнитесь, вас сейчас же расстреляют!». Он соглашается: «Моментально… Мгновенно. Ситцевая рубашка, подвал, снег…». И все-таки возвращается - так он страстно желает излечиться от тоски.
Эту тоску эмигранта очень хорошо показал в фильме по пьесе Булгакова актер, играющий Хлудова - Владислав Дворжецкий (режиссеры А. Алов и В. Наумов, 1970) . Трудно забыть глаза героя, столько в них муки, подтверждающей, что тоска по родине может стать болезнью, близкой к помешательству.
Пришедшая на память ассоциация лишний раз подчеркивает подлинный смысл стихотворения Владимира Набокова и может только усилить ту огромную силу воздействия, которую оно оказывает на наше читательское восприятие.
Владимир Набоков — Расстрел
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею,-
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push(<>);
Конец стихотворения — все стихи в оригинале.
Стихотворная библиотека. Становитесь участником и публикуйте свои собственные стихи прямо здесь
Стихотворное чудовище — многоязычный сайт о поэзии. Здесь вы можете читать стихи в оригинале на других языках, начиная с английского, а также публиковать свои стихи на доступных языках.
Найти стихотворение, читать стихотворение полностью, стихи, стих, классика и современная поэзия по-русски и на русском языке на сайте Poetry.Monster.
Read poetry in Russian, find Russian poetry, poems and verses by Russian poets on the Poetry.Monster website.
Yandex — лучший поисковик на русском языке
Qwant — лучий поисковик во Франции, замечателен для поиска на французском языке, также на других романских и германских языках
Бывают ночи только лягу в россию поплывет кровать
Войти
Если у вас не работает один из способов авторизации, сконвертируйте свой аккаунт по ссылке
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Любимые стихи Владимира Владимировича Набокова
* * *
Садом шел Христос с учениками.
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.
И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей.
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага,
мерзостна. »
. . . . . . . Христос же молвил просто:
«Зубы у него — как жемчуга. »
Ища сокровищ позабытых
и фараоновых мощей,
ученый в тайниках разрытых
набрел на груду кирпичей,
среди которых был десяток
совсем особенных: они
хранили беглый отпечаток
босой младенческой ступни,
собачьей лапы и копытца
газели. Многое за них
лихому времени простится —
безрукий мрамор, темный стих,
обезображенные фрески.
Как это было? В синем блеске
я вижу красоту песков.
Жара. Полуденное время.
Еще одиннадцать веков
до звездной ночи в Вифлееме.
Кирпичик спит, пока лучи
пекут, работают беззвучно.
Он спит, пока благополучно
на солнце сохнут кирпичи.
Но вот по ним дитя ступает,
отцовский позабыв запрет,
то скачет, то перебегает,
невольный вдавливая след,
меж тем как, вкруг него играя,
собака и газель ручная
пускаются вперегонки.
Внезапно — окрик, тень руки:
конец летучему веселью.
Дитя с собакой и газелью
скрывается. Все горячей
синеет небо. Сохнут чинно
ряды лиловых кирпичей.
Улыбка вечности невинна.
Мир для слепцов необъясним,
но зрячим все понятно в мире,
и ни одна звезда в эфире,
быть может, не сравнится с ним.
1928
Закрыв руками грудь и шею, —
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
1927, Берлин
Вот комната. Еще полуживая,
но оживет до завтрашнего дня.
Зеркальный шкап глядит, не узнавая,
как ясное безумье, на меня.
В который раз выкладываю вещи,
знакомлюсь вновь с причудами ключей;
и медленно вся комната трепещет,
и медленно становится моей.
Совершено. Все призвано к участью
в моем существованье, каждый звук:
скрип ящика, своею доброй пастью
пласты белья берущего из рук.
И рамы, запирающейся плохо,
стук по ночам — отмщенье за сквозняк,
возня мышей, их карликовый грохот,
и чей-то приближающийся шаг:
он никогда не подойдет вплотную;
как на воде за кругом круг, идет
и пропадает, и опять я чую,
как он вздохнул и двинулся вперед.
Включаю свет. Все тихо. На перину
свет падает малиновым холмом.
Все хорошо. И скоро я покину
вот эту комнату и этот дом.
Я много знал таких покорных комнат,
но пригляжусь, и грустно станет мне:
никто здесь не полюбит, не запомнит
старательных узоров на стене.
Сухую акварельную картину
и лампу в старом платьице сквозном
забуду сам, когда и я покину
вот эту комнату и этот дом.
В другой пойду: опять однообразность
обоев, то же кресло у окна…
Но грустно мне: чем незаметней разность,
тем, может быть, божественней она.
И может быть, когда похолодеем
и в голый рай из жизни перейдем,
забывчивость земную пожалеем,
не зная, чем обставить новый дом…
1926
Я умер. Яворы и ставни
горячий теребил Эол
вдоль пыльной улицы.
Я шел,
и фавны шли, и в каждом фавне
я мнил, что Пана узнаю:
"Добро, я, кажется, в раю".
От солнца заслонясь, сверкая
подмышкой рыжею, в дверях
вдруг встала девочка нагая
с речною лилией в кудрях,
стройна, как женщина, и нежно
цвели сосцы — и вспомнил я
весну земного бытия,
когда из-за ольхи прибрежной
я близко-близко видеть мог,
как дочка мельника меньшая
шла из воды, вся золотая,
с бородкой мокрой между ног.
И вот теперь, в том самом фраке,
в котором был вчера убит,
с усмешкой хищною гуляки
я подошел к моей Лилит.
Через плечо зеленым глазом
она взглянула — и на мне
одежды вспыхнули и разом
испепелились.
В глубине
был греческий диван лохматый,
вино на столике, гранаты
и в вольной росписи стена.
Двумя холодными перстами
по-детски взяв меня за пламя:
"Сюда", — промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
лишь с медленностью озорной,
она раздвинула, как крылья,
свои коленки предо мной.
И обольстителен, и весел
был запрокинувшийся лик,
и яростным ударом чресел
я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
к ней пригнанный, я в ней скользил,
уже восторг в растущем зуде
неописуемый сквозил, —
как вдруг она легко рванулась,
отпрянула и, ноги сжав,
вуаль какую-то подняв,
в нее по бедра завернулась,
и, полон сил, на полпути
к блаженству, я ни с чем остался
и ринулся и зашатался
от ветра странного. "Впусти!" —
я крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою
и мерзко блеющие дети
глядят на булаву мою.
"Впусти!" — и козлоногий, рыжий
народ все множился. "Впусти же,
иначе я с ума сойду!"
Молчала дверь. И перед всеми
мучительно я пролил семя
и понял вдруг, что я в аду.
Какое сделал я дурное дело
Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей.
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей.
О, знаю я, меня боятся люди,
и жгут таких, как я, за волшебство,
и, как от яда в полом изумруде,
мрут от искусства моего.
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
27 декабря 1959, Сан-Ремо
При луне, когда косую крышу
лижет металлический пожар,
из окна случайного я слышу
сладкий и пронзительный удар
музыки, и чувствую, как холод
счастия мне душу обдает,
кем-то ослепительно расколот
лунный мрак, и медленно в полет
собираюсь, вынимая руки
из карманов, трепещу, лечу,
но в окне мгновенно гаснут звуки,
и меня спокойно по плечу
хлопает прохожий: «Вы забыли,-
говорит,- летать запрещено».
И, застыв, в венце из лунной пыли,
я гляжу на смолкшее окно.
6 марта 1924
Подруга боксера
Дрожащая, в змеином платье бальном,
и я пришла смотреть на этот бой.
Окружена я черною толпой:
мелькает блеск по вырезам крахмальным,
свет льется, ослепителен и бел,
посередине залы, над помостком.
И два бойца в сиянье этом жестком
сшибаются. Один уж ослабел.
И ухает толпа. Могуч и молод,
неуязвим, как тень,-- противник твой.
Уж ты прижат к веревке круговой
и подставляешь голову под молот.
Все чаще, все короче, все звучней
бьет снизу, бьет и хлещет этот сжатый
кулак в перчатке сально-желтоватой,
под сердце и по челюсти твоей.
Сутулишься и екаешь от боли,
и напряженно лоснится спина.
Кровь на лице, на ребрах так красна,
что я тобой любуюсь поневоле.
Удар -- и вот не можешь ты вздохнуть,--
еще удар, два боковых и пятый --
прямой в кадык. Ты падаешь. Распятый,
лежишь в крови, крутую выгнув грудь.
Волненье, гул. Тебя уносят двое
в фуфайках белых. Победитель твой
с улыбкой поднимает руку. Вой
приветственный,-- и смех мой в этом вое.
Я вспоминаю, как недавно, там,
в гостинице зеркальной, встав с обеда,-
за взгляд и за ответный взгляд соседа
ты бил меня наотмашь по глазам.
Ульдаборг
(перевод с зоорландского)
Смех и музыка изгнаны. Страшен
Ульдаборг, этот город немой.
Ни садов, ни базаров, ни башен,
и дворец обернулся тюрьмой:
математик там плачется кроткий,
там - великий бильярдный игрок.
Нет прикрас никаких у решетки.
О, хотя бы железный цветок,
хоть бы кто-нибудь песней прославил,
как на площади, пачкая снег,
королевских детей обезглавил
из Торвальта силач-дровосек.
И какой-то назойливый нищий
в этом городе ранних смертей,
говорят, все танцмейстера ищет
для покойных своих дочерей.
Но последний давно удавился,
сжег последнюю скрипку палач,
и в Германию переселился
в опаленных лохмотьях скрипач.
И хоть праздники все под запретом
(на молу фейерверки весной
и балы перед ратушей летом),
будет праздник, и праздник большой.
Справа горы и Воцберг алмазный,
слева сизое море горит,
а на площади шепот бессвязный:
Ульдаборг обо мне говорит.
Озираются, жмутся тревожно.
Что за странные лица у всех!
Дико слушают звук невозможный:
я вернулся, и это мой смех -
над запретами голого цеха,
над законами глухонемых,
над пустым отрицанием смеха,
над испугом сограждан моих.
Погляжу на знакомые дюны,
на алмазную в небе гряду,
глубже руки в карманы засуну
и со смехом на плаху взойду.
1930
* * *
Сам треугольный, двукрылый, безногий,
но с округленным, прелестным лицом,
ижицей быстрой в безумной тревоге
комнату всю облетая кругом,
страшный малютка, небесный калека,
гость, по ошибке влетевший ко мне,
дико метался, боясь человека,
а человек прижимался к стене,
все еще в свадебном галстуке белом,
выставив руку, лицо отклоня,
с ужасом тем же, но оцепенелым:
только бы он не коснулся меня,
только бы вылетел, только нашел бы
это окно и опять, в неземной
лаборатории, в синюю колбу
сел бы, сложась, ангелочек ночной.
1932
* * *
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.
Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увез ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот -- кривая тень Багдада,
а та звезда над Пупковом висит.
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.
Но вот скамья под липой освещенной.
Ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
Ночные наши бедные владенья,
забор, фонарь, асфальтовую гладь
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть.
Не облака, а горные отроги,
костер в лесу, не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна.
Под липовым цветением мигает
фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень
прохожего по тумбе пробегает,
как соболь пробегает через пень.
За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит,--
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.
Читайте также: