Тайная жизнь игрушек полозкова
Facebook Если у вас не работает этот способ авторизации, сконвертируйте свой аккаунт по ссылке ВКонтакте Google RAMBLER&Co ID
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
| [ | Tags | | | стихи | ] |
олегу нестерову
кажется, мы выросли, мама, но не прекращаем длиться.
время сглаживает движения, но заостряет лица.
больше мы не порох и мёд, мы брусчатка, дерево и корица.
у красивых детей, что ты знала, мама, - новые красивые дети.
мы их любим фотографировать в нужном свете.
жизнь умнее живущего, вот что ясно по истечении первой трети.
всё, чего я боялся в детстве, теперь нелепее толстяков с укулеле.
даже признаки будущего распада закономерны, на самом деле.
очень страшно не умереть молодым, мама, но как видишь, мы это преодолели.
я один себе джеки чан теперь и один себе санта-клаус.
всё мое занятие - структурировать мрак и хаос.
всё, чему я учусь, мама - мастерство поддержанья пауз.
я не нулевая отметка больше, не дерзкий птенчик, не молодая завязь.
молодая завязь глядит на меня, раззявясь.
у простых, как положено, я вызываю ненависть, сложных - зависть.
что касается женщин, мама, здесь всё от триера до кар-вая:
всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская, деловая, передовая,
мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая.
что до счастья, мама, - оно результат воздействия седатива или токсина.
для меня это чувство, с которым едешь в ночном такси на
пересечение сорок второй с десятой, от кабаташа и до таксима.
редко где еще твоя смертность и заменяемость обнажают себя так сильно.
иногда я кажусь себе полководцем в ссылке, иногда сорным семенем среди злака.
в мире правящей лицевой всё, что занимает меня - изнанка.
барабанщики бытия крутят палочки в воздухе надо мной, ожидая чьего-то знака.
нет, любовь твоя не могла бы спасти меня от чего-либо - не спасла ведь.
на мою долю выпало столько тонн красоты, что должно было так расплавить.
но теперь я сяду к тебе пустой и весь век ее стану славить.
Перевяжи эти дни тесемкой, вскрой, когда сделаешься стара: Калашник кормит блинами с семгой и пьет с тобой до шести утра; играет в мачо, горланит блюзы – Москва пустынна, луна полна (я всех их, собственно, и люблю за то, что все как один шпана: пусть образованна первоклассно и кашемировое пальто, — но приджазованна, громогласна и надирается как никто).
Кумир вернулся в свой Копенгаген, ехиден, стрижен и большеглаз; а ты тут слушаешь Нину Хаген и Диаманду еще Галас, читаешь Бродского, Йейтса, Йитса, днем эта книга, на вечер – та, и все надеешься просветлиться, да не выходит же ни черта – все смотришь в лица, в кого б залиться, сорваться, голову очертя.
Влюбиться – выдохнуть как-то злобу, что прет ноздрями, как у быка: одну отчаянную зазнобу – сто шуток, двадцать три кабака, — с крючка сорвали на днях; похоже, что крепко держат уже в горсти; а тот, кого ты забыть не можешь, ни «мсти», ни «выпусти», ни «прости» — живет, улыбчив, холен, рекламен и любит ту, что погорячей; благополучно забыв про пламень островитянских твоих очей.
Ты, в общем, целую пятилетку романов втиснула в этот год: так молодую легкоатлетку швыряет наземь в секунде от рекорда; встанешь, дадут таблетку, с ладоней смоешь холодный пот; теперь вот меряй шагами клетку своих раздумий, как крупный скот, мечись и громко реви в жилетку тому, кто верил в иной исход.
Да впрочем, что тебе: лет-то двадцать, в груди пожар, в голове фокстрот; Бог рад отечески издеваться, раз уж ты ждешь от Него острот; Он дал и страсти тебе, и мозга, и, в целом, зрелищ огреб сполна; пока, однако, ты только моська, что заливается на Слона; когда ты станешь не просто куклой, такой, подкованной прыткой вшой – тебя Он стащит с ладони смуглой и пообщается, как с большой.
Пока же прыгай, как первогодок, вся в черноземе и синяках: беги ловушек, сетей, разводок; все научились, ты всё никак; взрослей, читай золотые книжки, запоминай все, вяжи тесьмой; отрада – в каждом втором мальчишке, спасенье – только в тебе самой; не верь сомнениям беспричинным; брось проповедовать овощам; и не привязывайся к мужчинам, деньгам, иллюзиям и вещам.
Ты перестанешь жить спешно, тряско, поймешь, насколько была глуха; с тебя облезет вся эта краска, обложка, пестрая шелуха; ты сможешь сирых согреть и слабых; и, вместо модненькой чепухи — Когда-нибудь в подворотне лабух споет романс на твои стихи.
Тайная жизнь игрушек
— Мама, правда, что игрушки
Оживают по ночам?
Кофе пьют, едят ватрушки?
— Нет, никто не замечал.
— Говорят, играют в прятки
И танцуют до утра?
— Ох, родная, это вряд ли.
Уже поздно. Спать пора.
Но как только свет потухнет,
Я опять смотреть пойду,
Как мои друзья на кухне
Мыши сделали из булки
С небольшим окошком дом
И под музыку в шкатулке
Вальс танцуют вчетвером.
Ссорятся из-за мяча.
Еж с котом играют в нарды,
Громко фишками стуча.
Кукла режет из салфетки
Заяц взял мои конфетки
И катает их во рту.
Утка расставляет свечки,
К ней поужинать зашли.
И из дольки мандарина
Сделав новую луну,
Осьминог и балерина
Ставят оперу одну.
Слон рассказывает сказку
О подводном короле:
Как явился он, прекрасный,
Грустной деве на земле,
Как выходит он на берег
И искрится, как роса.
Жаль, что взрослые не верят
Ни в какие чудеса.
Алина Ролич
Мария Алисова ответила Алине
Алина Ролич ответила Елене
Алина Ролич ответила Елене
Елена, мадам вы вроде женщина взрослая, а пытаетесь унижать как подросток. По литературе я занимала в Школе 1 место на Олимпиаде по району. Ещё раз включите интервью полозковой, где она сидит с мордой как ведро и спиной как шкаф и обсирает нашу страну живя второй месяц на шри-ланке. Свой доход она получала в нашей стране и живет и жрет там на наши российские рубли.
Я вас не унижаю. Просто вы усомнились в талантах великих, см.выше. Да и мастера мы клеймить. Только одного не можем понять, что деревенский скотник не выгонит племенного быка со двора. А нам не жалко свой генофонд, еще и кричим вдогонку - ,,ведро, морда, широкая спина,, 4млн.уже уехали - и все предатели!
Алина Ролич ответила Елене
Елена, полозкова не генофонд. С большой буквы эту фамилию нет желания писать ни мне ни настройкам телефона. Почитала ее творчество, мягко говоря не накрыло и не впечатлило. Денежки кончатся -обратно припрется. Кому ее русскоязычная болтовня ещё понравится кроме ослеплённых дураков в России. Кто уехал то? Накроманы типа Моргенштерна? Проститутки типа монеточки? В Литву где наши памятники ВОВ выдирают из земли и цветы бульдозерами на помойку выкидывают. Вам дороже эти стишки? А как солдаты за нас умирали ничего не стоит? Про концлагеря вы ничего не слышали?
Алина Ролич ответила Елене
Алина, если человек выкидывает столько агрессии во внешний мир, то какой же тошный у него мир внутренний. Вспомните историю, в гражданской войне победителей нет. Менделеевы, Курчат овы уедут, останутся шариковы
Елена, да толку спорить здесь, у вашего оппонента явно ни мозгов, ни воспитания не ночевало
Настя! Ну просто сил нет.когда трактором.нахрапом свое мнение толкаем. Насколько мы озлобились: что пионеры.что пенсионеры! Обо всем судим. ''все знаем''. Ну не нравится? Отойди.если ты воспитанный человек. Нет.накакаю всему миру!
Елена, понимаю)) всегда такое чувство бессилия охватывает, когда сталкиваешься с ограниченностью и злобой. И человеку ведь ничего не помогло стать адекватным - ни 1 место по литературе, ни печальные видео на ютюбчике.
Согласна!
Alina Film
Alina Film ответила Марине
Я маленькой была уверена, что игрушки просто претворяются, а на самом деле они живые. И это меня сильно настораживало.. Кто знает, что они могут выкинуть, когда оживают?
Гузель, а я долго боялась Деда Мороза и, заодно, кукол Взрослой поняла причину:мне было около года, когда обожавший меня дядюшка нарядился Дедом Морозом и решил меня порадовать. Я четко помню эту картину: открывается дверь входит что-то непонятное и белое и что-то говорит. Я стала громко орать. Как рассказывала мама, она бросилась ко мне успокаивать. Толкнула ёлку, а на ней были горящие свечечки ,и елка загорелась. Конечно, ее быстро потушили, но у меня остался страх перед Дедом Морозом, а он , хитрюга, стоял под ёлкой и притворялся кукольным. И куклы, конечно, притворялись!А елка могла так страшно загореться! Я долго даже вату и белых памятников боялась..лет до 4-х Помню , что мне показывали пуховку, которой пудрятся,(это потом расссказали, что пуховка), а я пугалась. И все смеялись. А мама не понимала, почему я не подхожу к елке..Видно, это были очень яркие впечатления, раз я фрагментарно запомнила.
Нина, вот это набор впечатлений, воспоминаний и событий
Мир детей такой загадочный, иногда милый, иногда ужасный. Жаль что взрослые не всегда понимают.
Гузель, а мы сами понимаем тоже не всегда. Я разобралась в этих фобиях уже лет в 40. Просто вспомнила, как зажмуривалась, когда мы с мамой шли мимо памятника , знаете, такой был, Ленин со Ста@лином сидят на скамейке и беседуют. Памятник был выбелен белой краской. Что-то помнила, о чем-то маму распросила. И пазл сложился. Это ещё и благодаря Зощенко, он долго не понимал некоторых своих фобий (ему на воде делалось дискомфортно без причины), оказалось память раннего детства о наводнении. Он это описал в " Перед восходом солнца". Он и подтолкнул меня всё это проанализировать.
Вера Полозкова — Эрзац: Стих
Ну нет, чтоб всерьез воздействовать на умы – мой личный неповоротлив и
скуден донельзя; я продавец рифмованной шаурмы, работник семиотического
МакДональдса; сорока-воровка, что тащит себе в стишок любое
строфогеничное барахло, и вечно – «дружок, любезный мой пастушок,
как славно все было, как больно, что все прошло».
Не куплетист для свадеб и дней рождений, но и не тот, кто уже пересек
межу; как вера любая, ищу себе подтверждений, вот так – нахожу, но чаще
не нахожу. Конструктор колядок, заговоров, уловок – у снобов невольно
дергается ноздря; но каждому дню придумывать заголовок – появится чувство,
будто живешь не зря.
Я осточертежник в митенках – худ и зябок, с огромным таким планшетом
переносным. Я жалобщик при Судье, не берущем взяток, судебными
исполнителями тесним. Я тот, кто все время хнычет: «Со мной нельзя так»
— но ясно, что невозможно иначе с ним.
А что до амбиций – то эти меня сожрут. Они не дают мне жить – чтоб не
привыкала. Надо закончить скорбный сизифов труд, взять сто уроков
правильного вокала, приобрести себе шестиструнный бас. Жизнь всегда
поощряла таких строптивых: к старости я буду петь на корпоративах
мебельных фабрик и продуктовых баз.
Начинается тем, что нянькаешься с мерзавцами – и пишешь в тетрадку
что-то, и нос не суйте; кончается же надписанными эрзацами – и, в
общем-то, не меняет при этом сути. Мой мощный потенциал, в чем бы ни был
выражен, — беспомощен. Эта мысль меня доканала. (Хотя эту фразу мы, если
надо вырежем – святое, для федерального-то канала).
Вера Полозкова — Челка: Стих
А ведь это твоя последняя жизнь, хоть сама-то себе не ври.
Родилась пошвырять пожитки, друзей обнять перед рейсом.
Купить себе анестетиков в дьюти-фри.
Покивать смешливым индусам или корейцам.
А ведь это твое последнее тело, одноместный крепкий скелет.
Зал ожидания перед вылетом к горним кущам.
Погоди, детка, еще два-три десятка лет –
Сядешь да посмеешься со Всемогущим.
Если жалеть о чем-то, то лишь о том
Что так тяжело доходишь до вечных истин.
Моя новая челка фильтрует мир решетом,
Он становится мне чуть менее ненавистен.
Все, что еще неведомо – сядь, отведай.
Все, что с земли не видно – исследуй над.
Это твоя последняя юность в конкретно этой
Непростой системе координат.
Легче танцуй стихом, каблуками щелкай.
Спать не давать – так целому городку.
А еще ты такая славная с этой челкой.
Повезет же весной какому-то
Дураку.
Вера Полозкова — Ярмарка: Стих
Ну хочешь – постой, послушай да поглазей.
Бывает, заглянет в очи своих друзей –
И видит пустой разрушенный Колизей.
А думала, что жива.
Кругом обойди, дотронься – ну, вот же вся.
Тугая коса да вытертая джинса.
Хмелеет с винца да ловится на живца,
На кудри да кружева.
Два дня на плаву, два месяца – на мели,
Дерет из-под ног стихи, из сырой земли,
И если бы раны в ней говорить могли –
Кормила бы тридцать ртов.
Не иду, — говорит, — гряду; не люблю – трублю,
Оркестром скорблю вслед каждому кораблю,
С девиц по слезинке, с юношей – по рублю,
Матросик, руби швартов.
На, хочешь, бери – глазищи, как у борзой.
Сначала живешь с ней – кажется, свергли в ад.
Но как-то проснешься, нежностью в тыщу ватт
Застигнутый, как грозой.
Вера Полозкова — Шарм эль Шейх: Стих
Встречу — конечно, взвизгну да обниму.
Время подуспокоило нас обоих.
Хотя все, что необходимо сказать ему
До сих пор содержится
В двух
Обоймах.
Это такое простое чувство — сесть на кровати, бессрочно выключить телефон.
Март, и плюс двадцать шесть в тени, и я нет, не брежу.
Волны сегодня мнутся по побережью,
Словно кто-то рукой разглаживает шифон.
С пирса хохочут мальчики-моряки,
Сорвиголовы все, пиратская спецбригада;
Шарм — старый город, центр, — Дахаб, Хургада.
Красное море режется в городки.
Солнце уходит, не доигравши кона.
Вечер в отеле: тянет едой и хлоркой;
Музыкой; Федерико Гарсиа Лоркой —
«Если умру я, не закрывайте балкона».
Все, что привез с собой — выпиваешь влет.
Все, что захочешь взять — отберет таможня;
Это халиф-на-час; но пока все можно.
Особенно если дома никто не ждет.
Особенно если легкость невыносимая — старый бог
Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.
А арабы ведь взглядом чиркают — как о спичечный коробок.
Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.
Одни имеют индейский профиль, другие похожи на Ленни Кравитца —
Нет, серьезно, они мне нравятся,
Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;
Но самое главное — они говорят «как деля, красавица?»
И еще, может быть — ну, несколько слов на русском.
Вот счастье — от них не надо спасаться бегством,
Они не судят тебя по буковкам из сети;
Для них ты — нет, не живая сноска к твоим же текстам,
А девочка просто.
«Девочка, не грусти!»
Вера Полозкова — Тим, Тим: Стих
Тим, Тим.
Южный город-побратим.
Пусть нас встретит теплый ветер
Там, куда мы прилетим.
Тим, Тим.
Пьеса в стиле вербатим.
Словно жизнь, непредсказуем,
Словно смерть, необратим.
Тим, Тим.
Мальчик в лавочке «интим» —
Окружен лютейшим порно
И притом невозмутим.
Вера Полозкова — Стишок, написанный в поезде: Стих
А что меня нежит, то меня и изгложет.
Что нянчит, то и прикончит; величина
Совпала: мы спали в позе влюбленных ложек,
Мир был с нами дружен, радужен и несложен.
А нынче пристыжен, выстужен; ты низложен
А я и вовсе отлучена.
А сколько мы звучны, столько мы и увечны.
И раны поют в нас голосом человечьим
И голосом волчьим; а за тобой братва
Донашивает твоих женщин, твои словечки,
А у меня на тебя отобраны все кавычки,
Все авторские права.
А где в тебе чувство, там за него и месть-то.
Давай, как кругом рассеется сизый дым,
Мы встретимся в центре где-нибудь, посидим.
На мне от тебя не будет живого места,
А ты, как всегда, окажешься невредим.
Вера Полозкова — Что-то библейское: Стих
Вероятно, так выглядел Моисей
Или, может быть, даже Ной.
Разве только они не гробили пачки всей
За полдня, как ты, не жгли одну за одной,
Умели, чтоб Бог говорил с ними, расступалась у ног вода,
Хотя не смотрели ни черно-белых, ни звуковых.
И не спали с гойками – их тогда
Не существовало как таковых.
Мальчик-фондовый-рынок, треск шестеренок, высшая математика;
мальчик-калькулятор с надписью «обними меня». У августа в легких свистит
как у конченого астматика, он лежит на земле и стынет, не поднимайте-ка,
сменщик будет, пока неясно, во сколько именно.
Мальчик-уже-моей-ладони, глаза как угли и сам как Маугли; хочется парное
таскать в бидоне и свежей сдобой кормить, да мало ли хочется – скажем,
выкрасть, похитить, спрятать в цветах гибискуса, где-то на Карибах или
Гавайях – и там валяться, и пить самбуку, и сладко тискаться в тесной
хижине у воды, на высоких сваях.
Что твоим голосом говорилось в чужих мобильных, пока не грянуло anno
domini? Кто был главным из многих, яростных, изобильных, что были до
меня? Между темноволосыми, кареглазыми, между нами – мир всегда идет
золотыми осами, льется стразами, ходит рыжими прайдами, дикими табунами.
Все кругом расплескивается, распугивается, разбегается врассыпную;
кареглазые смотрят так, что слетают пуговицы – даже с тех, кто приносит
кофе; я не ревную.
Вера Полозкова — Хью: Стих
Старый Хью жил недалеко от того утеса, на
Котором маяк – как звездочка на плече.
И лицо его было словно ветрами тёсано.
И морщины на нем – как трещины в кирпиче.
«Позовите Хью! – говорил народ, — Пусть сыграет соло на
Гармошке губной и песен споет своих».
Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,
Будто океан накрыл тебя – и притих.
На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца,
Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.
Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.
От нее даже самый смелый не уходил».
У старого Хью был пес, его звали Джим.
Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.
Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится –
Мы через окно от нее сбежим».
И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,
Набивал себе трубку (индейцы такое любят).
И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула: «Хьюберт.
У тебя ужасно усталый вид.
У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.
Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.
Может, ты поиграешь им на губной гармошке?
Они очень радуются всегда».
Хью все понял, молчал да трубку курил свою.
Щурился, улыбался неудержимо.
«Только вот мне не с кем оставить Джима.
К вам с собакой пустят?»
— Конечно, Хью.
Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.
В своем сказочном направленьи непостижимом.
Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.
Если вдруг услышишь в ночи – подпой.
Вера Полозкова — Точки над «і»: Стих
Нет, мы борзые больно — не в Южный Гоа, так под арест.
Впрочем, кажется, нас минует и эта участь —
Я надеюсь на собственную везучесть,
Костя носит в ухе мальтийский крест.
У меня есть черная нелинованная тетрадь.
Я болею и месяцами лечу простуду.
Я тебя люблю и до смерти буду
И не вижу смысла про это врать.
По уму — когда принтер выдаст последний лист,
Надо скомкать все предыдущие да и сжечь их —
Это лучше, чем издавать, я дурной сюжетчик.
Правда, достоверный диалогист.
Мы неокончательны, нам ногами болтать, висеть,
Словно Бог еще не придумал, куда девать нас.
Все, что есть у нас — наша чертова адекватность
И большой, торжественный выход в сеть.
У меня есть мама и кот, и это моя семья.
Мама — женщина царской масти, бесценной, редкой.
Ну а тем, кто кличет меня зарвавшейся малолеткой —
Господь судья.
Вера Полозкова — Счастье: Стих
На страдание мне не осталось времени никакого.
Надо говорить толково, писать толково
Про Турецкого, Гороховского, Кабакова
И учиться, фотографируя и глазея.
Различать пестроту и цветность, песок и охру.
Где-то хохотну, где-то выдохну или охну,
Вероятно, когда я вдруг коротну и сдохну,
Меня втиснут в зеленый зал моего музея.
Пусть мне нечего сообщить этим стенам – им есть
Что поведать через меня; и, пожалуй, минус
Этой страстной любви к работе в том, что взаимность
Съест меня целиком, поскольку тоталитарна.
Да, сдавай ей и норму, и все избытки, и все излишки,
А мне надо давать концерты и делать книжки,
И на каждой улице по мальчишке,
Пропадающему бездарно.
Что до стихов – дело пахнет чем-то алкоголическим.
Я себя угроблю таким количеством,
То-то праздник будет отдельным личностям,
Возмущенным моим расшатываньем основ.
— Что ж вам слышно там, на такой-то кошмарной громкости?
Где ж в вас место для этой хрупкости, этой ломкости?
И куда вы сдаете пустые емкости
Из-под всех этих крепких слов?
То, что это зависимость – вряд ли большая новость.
Ни отсутствие интернета, ни труд, ни совесть
Не излечат от жажды – до всякой рифмы, то есть
Ты жадна, как бешеная волчица.
Тот, кто вмазался раз, приходит за новой дозой.
Первый ряд глядит на меня с угрозой.
Что до прозы – я не умею прозой,
Правда, скоро думаю научиться.
Предостереженья «ты плохо кончишь» — сплошь клоунада.
Я умею жить что в торнадо, что без торнадо.
Не насильственной смерти бояться надо,
А насильственной жизни – оно страшнее.
Потому что счастья не заработаешь, как ни майся,
Потому что счастье – тамтам ямайца,
Счастье, не ломайся во мне,
Вздымайся,
Не унимайся,
Разве выживу в этой дьявольской тишине я;
Потому что счастье не интервал – кварта, квинта, секста,
Не зависит от места бегства, состава теста,
Счастье – это когда запнулся в начале текста,
А тебе подсказывают из зала.
Это про дочь подруги сказать «одна из моих племянниц»,
Это «пойду домой», а все вдруг нахмурились и замялись,
Приобнимешь мальчика – а у него румянец,
Скажешь «проводи до лифта» — а провожают аж до вокзала.
И не хочется спорить, поскольку все уже
Доказала.
Вера Полозкова — Хронофобия: Стих
Время-знаток, стратег тыловых атак,
Маленький мародер, что дрожит, пакуя
Краденое – оставь мою мать в покое.
Что она натворила, что ты с ней так.
Время с кнутом, что гонит одним гуртом,
Время, что чешет всех под одну гребенку –
Не подходи на шаг к моему ребенку.
Не улыбайся хищным бескровным ртом.
Ты ведь трусливо; мелкое воровство –
Все, что ты можешь. Вежливый извращенец.
Ластишься, щерясь, – брось: у меня священность
Самых живых на свете.
А ты – мертво.
Вера Полозкова — Старая песня: Стих
Звонит ближе к полвторому, подобен грому.
Телефон нащупываешь сквозь дрему,
И снова он тебе про Ерему,
А ты ему про Фому.
Сидит где-то у друзей, в телевизор вперясь.
Хлещет дешевый херес.
Городит ересь.
И все твои бесы рвутся наружу через
Отверстия в трубке, строго по одному.
«Диски твои вчера на глаза попались.
Пылищи, наверно, с палец.
Там тот испанец
И сборники. Кстати, помнишь, мы просыпались,
И ты мне все время пела старинный блюз?
Такой – уа-па-па… Ну да, у меня нет слуха».
Вода, если плакать лежа, щекочет ухо.
И падает вниз, о ткань ударяясь глухо.
«Давай ты перезвонишь мне, когда просплюсь».
Бетонная жизнь становится сразу хрупкой,
Расходится рябью, трескается скорлупкой,
Когда полежишь, зажмурившись, с этой трубкой,
Послушаешь, как он дышит и как он врет –
Казалось бы, столько лет, а точны прицелы.
Скажите спасибо, что остаетесь целы.
А блюз этот был, наверно, старушки Эллы
За сорок дремучий год.
Вера Полозкова — Страшный сон: Стих
Такая ночью берет тоска,
Как будто беда близка.
И стоит свет погасить в квартире –
Как в город группками по четыре
Заходят вражеские войска.
Так ночью эти дворы пусты,
Что слышно за три версты, —
Чуть обнажив голубые десны,
Рычит земля на чужих как пес, но
Сдает безропотно блокпосты.
Как в объектив набралось песка –
Действительность нерезка.
Шаг – и берут на крючок, как стерлядь,
И красной лазерной точкой сверлят
Кусочек кожи вокруг виска.
Идешь в ларек, просишь сигарет.
И думаешь – что за бред.
Ну да, безлюдно, к утру туманней,
Но я же главный противник маний,
Я сам себе причиняю вред.
Под бок придешь к ней, забыв стрельбу.
Прильнешь, закусив губу.
Лицом к себе повернешь – и разом
В тебя уставится третьим глазом
Дыра, чернеющая на лбу.
Вера Полозкова — Свобода: Стих
Всё бегаем, всё не ведаем, что мы ищем;
Потянешься к тыщам – хватишь по голове.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно нищим –
Без преданной острой финки за голенищем,
Двух граммов под днищем,
Козыря в рукаве.
Все ржут, щеря зуб акулий, зрачок шакалий –
Родители намекали, кем ты не стал.
Свобода же в том, чтоб выпасть из вертикалей,
Понтов и регалий, офисных зазеркалий,
Чтоб самый асфальт и был тебе пьедестал.
Плюемся люголем, лечимся алкоголем,
Наркотики колем, бл*дскую жизнь браня.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно голым,
Как голем,
Без линз, колец, водолазок с горлом, —
И кожа твоя была тебе как броня.
Вера Полозкова — Прямой репортаж из горячих точек: Стих
Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок
— даже не думали, а итог — вот оно и палево, мы в опале, и слепой не
видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.
Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни
твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжелый случай и как сильно
ткани поражены.
Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька;
август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка;
время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и
юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве,
сомлев от жары уже; все, что до — сплошные слепые пятна, я потом отрежу
при монтаже.
Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы
не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку; между
джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под
ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого все забавней во
много крат; волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в
голове бурлящий густой сироп; думай сердцем — сдохнешь счастливым
старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь
собираться в гроб.
Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне
плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить
с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе
бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс — пусть имеют
вечный оральный секс.
Вот же он ты — стоишь в простыне как в тоге и дурачишься, и куда я
теперь уйду. Катапульта в райские гребаные чертоги — специально для тех,
кто будет гореть в аду.
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать.
Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять.
В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско,
Солнце оставило в волосах выцветшие полоски.
Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы.
Витька с десятого этажа снова зовет купаться.
Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят.
Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый.
Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник.
Витька научит меня нырять, он обещал, я помню.
К речке дорога исхожена, выжжена и привычна.
Пыльные ноги похожи на мамины рукавички.
Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки.
Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки.
Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна.
Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно.
Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели.
Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен.
Солнце облизывает конспект ласковыми глазами.
Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета.
В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это.
Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен.
Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе.
Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме.
Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма.
Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки,
Только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше.
Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее,
Мы забираемся на крыльцо и запускаем змея.
Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд.
Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс.
Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу.
Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье.
Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле.
Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите.
Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите.
Пусть это будет большой секрет маленького разврата,
Каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата,
Горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона,
Все друг при друге - и все одни, живы и непокорны.
Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик,
Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях.
Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки.
Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку.
Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться.
Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать.
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета.
Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах.
Сонными лапами через сквер, и никуда не деться.
Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве.
Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу,
Я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы.
Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене.
"Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время.
Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу.
Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы,
Ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку,
Кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом.
Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать.
Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять.
Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне.
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
Читайте также: